Гридя – вдовий сын

– Куда ты, милая, – только и успел крикнуть вдогонку Искрен. – Убежала… Какая трусиха. Гуски испугалась. Ну вот, пожалуйста, – повернулся он к Всеславу, обрадованный, что не пришлось самому прогонять Машеньку, – валяй, что у тебя за дело.

И Всеслав рассказал в подробностях о возложенной на него миссии.

***

Наказав Искрену встретить его у городской заставы в шесть утра – на это время был назначен отъезд – Всеслав отправился на поиски Перемысла.

Перемысл был высоким, крупным детиной с русыми волосами, подстриженными в кружок, и мечтательным взглядом. Всеслав нашел его на крыльце казармы, он сидел под старой развесистой шелковицей и записывал в тетрадку только что сочиненные куплеты. Губы и подбородок его были выкрашены в лилово-синюшный цвет. Рядом лежала палка, которой он сбивал переспевшие шелковичные шишки.

Игра на гуслях и пение были любимыми занятиями Перемысла. Он предавался им в любую свободную минуту. В искусствах его часто сопровождал верный пес Полкан. Дворняга, которая, по уверению Перемысла, была помесью борзой, повсюду таскалась за ним и выла, когда тот слишком сильно ударял по струнам.

– Стихи слагаешь? – спросил Всеслав, подходя к крыльцу. Преданный Полкан лежал под деревом и лениво грыз кость.

– Служебное время кончилось, можно и творчеством заняться, – проговорил музыкант. В голове у него, как обычно, звучали обрывки мелодий. – Да ты садись, не тушуйся. Но петь не проси, ей-ей, сегодня не в голосе.

Всеслав ухмыльнулся, похлопал отрока по плечу и сел, широко расставив ноги.

– Слушай сюда и не перебивай…, – сказал он, а затем поведал ему всю ту историю, с которой наш читатель уже знаком.

Перемысл, как было велено, внимал, не проронив ни слова. Когда Всеслав кончил, он внимательно посмотрел на него и голосом исполненным достоинства произнес:

– Ты, конечно, знаешь, друг мой, что я поэт? Боги зажгли в моей груди священный огонь, а посему считаю себя не вправе не браться за перо. Я раб искусства и все биения моего сердца, короче весь я целиком вместе с рубахой и сандалетами, отдан на алтарь муз…, – Перемысл умолк и посмотрел на Всеслава, ожидая от него подтверждения.

– Ээээ, ну да…, кажется, знаю, – ответил Всеслав, не понимая, к чему тот клонит.

– Отними у меня перо – и я мертв. Что? Ты не веришь мне и смеешься?! Клянусь, что это так! – он помолчал. – Но ты, конечно, знаешь, любезный, что холмогорские казармы плохое место для искусства. Много в них комнат и помещений, но поэту жить в них негде. Поэт – это вечный скиталец, беглец, мальчик для битья, объект насмешек…

– Кто ж над тобой насмехается?

Перемысл укоризненно взглянул на него:

– Казарменное сословие я разделяю на две части: на поэтов и посредственностей. Первые пишут, а вторые зеленеют от зависти и строят разные пакости первым. Я умер, умираю и буду умирать от завистников, – он поднял руку, останавливая Всеслава, который собирался перебить его тираду, – Поэтому, – продолжал он повысив голос, – я, так и быть, и поеду с тобой в Ирейскую землю. Не то сживут меня со свету недоброжелатели, и талант мой взлелеянный и доморощенный безвременно увянет…

Всеслав радостно поглядел на него и хотел от избытка чувств обнять друга, но Перемысл поднял вверх палец и Всеслав замер, глядя на него во все глаза:

– Однако же, с одним условием, – проговорил поэт.

– С каким?

– Я гусли с собой возьму.

– Экий хитрец. Заливает про муз и беззаветное служение, а сам торгуется! Ну, хорошо, брат, раз тебе без них никак, бери.

Перемысл удовлетворенно улыбнулся.

– И в свободное время, на привалах, буду играть на них и петь песни.

– Это что ж, второе условие? А ты сказал одно! Ну, будь по-твоему, я сегодня добрый. Только того, ты на музыку не сильно налегай. Порученная нам служба – тайная, лишнего внимания, сказано, не привлекать. В общем, петь – пой, но так, чтоб не слышно тебя было.

Перемысл кивнул. Он прекрасно понимал, что государственное дело требует соблюдать особые предосторожности, поэтому пообещал играть на гуслях тайком и втихомолку. «Небось получится – думал он про себя, – не зря я второй год музыкой упражняюсь, спою и беззвучно, как велено».

Уговорились встретиться в шесть часов на городской заставе.

***

Игравшие на лужайке возле одного из бараков казачки рассказали Всеславу, что Горыня и Дубыня сегодня дежурные в трапезной, а значит там они – начищают столы и расставляют тарелки, либо кашеварят в кухне. Оставался час до ужина, и в воздухе витали дразнящие ароматы жареного лука и свежеиспеченного хлеба. В казарменном хлеву мычали коровы, требуя, чтобы их подоили.

Голоса братьев Всеслав услышал подходя к столовой. Кто-то, кажется, Горыня – он был старше и крупнее Дубыни – сопел словно от натуги и сдавленным голосом выговаривал:

– Да, что ты как тетеха? Не бойся, чай, не съест он тебя, подавится!

– Да знаю, что не съест… – отвечал Дубыня сиплым басом. – Ты давай его вражину, по башке, по башке!

Взору Всеслава, когда он вошел внутрь, представилось следующее.

Горыня, великан с гривой золотистых волос и румяным лицом, про таких еще говорят «кровь с молоком», присел на четвереньках, просунув голову под скамью, стоявшую у самой стены, и высматривал что-то в темном углу. В руке он держал глиняную миску. Рядом с отроком застыл большой рыжий кот, который с таким же неподдельным интересом разглядывал мрак под лавкой. Дубыня, похожий на Горыню как две капли воды, но телосложением помельче, поджав ноги и обхватив колени руками, сидел на противоположном конце залы и боязливо косился в сторону брата. Похоже было, что под лавкой находится что-то такое, что вызывает у него животный ужас.

– Ты бей, бей его, – стонал Дубыня, дрожа от страха.

– Да погоди ты бить. Не видно ж ничего. Он, бог даст, убежал давно.

– Мамочки…, да там он, там, куда ему деться!

– Места полно, юркнул в щель и был таков. Чего ему сидеть? Нас с Васькой дожидаться?

– Да ты не рассуждай, шибай везде, до чего руки дотянутся!

– Шибай, – передразнил Горыня. – Сам-то боится ноги на земь спустить, зато командует. Иди и шибай сам, раз такой умный! А я живым хочу поймать. Васька, черт горбатый, его и так замучил. Катал лапами, да в воздух подбрасывал. Мышу теперича полагается прощение и вольная воля. За героизм.

– Ыыыы, – завывал Дубыня.

Горыня, наконец, рассмотрел мышь в подлавочной черноте. Крохотный зверек замер и старался не дышать, надеясь переждать, свалившиеся бедствие. Горыня осторожно приблизил к нему миску, крепко держа посудину пальцами за выпуклое дно, и медленно накрыл ею мышь. В тот же момент кот Васька перестал таращиться во мрак и перевел удивленный взгляд на человека. В кошачьем взоре читался невысказанный горький упрек.

Рядом лежала тоненькая дощечка. Дубыня взял ее двумя пальцами и ловко просунул под глиняную миску. Теперь грызуна можно было отнести на двор и выпустить целым и невредимым на свободу.

– Готово! – радостно сообщил Горыня, бережно неся плошку с дощечкой на улицу, – Слазь с лавки-то, – бросил он брату, – Аника-воин!

– Здорово Всеслав, – сказал Дубыня, только сейчас заметив Аггеева. Дрожать он перестал, и голос его звучал твердо, словно вся история с мышью приключилась не с ним.

Всеслав дождался, когда Дубыня освободит мышь и вернется в трапезную, и пересказал им поручение городского совета. Уговаривать братьев ему не понадобилось. Они пообещали, что на рассвете на добрых конях будут ждать его у городских ворот.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «