Страница 40 из 94
Едем обратно. Лошадь Шеко ранена, он контужен, страшное окаменевшее его лицо. Он ничего не разбирает, плачет, мы ведем лошадь. Она истекает кровью.
Рассказ сестры – есть сестры, которые только симпатию устраивают, мы помогаем бойцу, все тяготы с ним, стреляла бы в таких, да чем стрелять будешь, х…м, да и того нет.
Комсостав подавлен, грозные призраки разложения армии. Веселый дураковатый Воробьев, рассказывает о своих подвигах, подскочил, 4 выстрела в упор. Апанасенко неожиданно оборачивается, ты сорвал атаку, мерзавец.
Апанасенко мрачен, Шеко жалок. Разговоры о том, что армия не та, пора на отдых. Что дальше. Ночуем в Чесники – смерзли, устали, молчим, непролазная, засасывающая грязь, осень, дороги разбиты, тоска. Впереди мрачные перспективы».
На следующий день стало ясно, что сражение за Замостье Первая Конная проиграла. Бабель свидетельствует: «Выступаем из Чесники ночью. Постояли часа два. Ночь, холод, на конях. Трясемся. Армприказ – отступать, мы окружены, потеряли связь с 12-й армией, связи ни с кем. Шеко плачет, голова трясется, лицо обиженного ребенка, жалкий, разбитый. Люди – хамы. Ему Винокуров не дал прочитать арм-приказа – он не у дел. Апанасенко с неохотой дает экипаж, я им не извозчик. Бесконечные разговоры о вчерашней атаке, вранье, искреннее сожаление, бойцы молчат. Дурак Воробьев звонит. Его оборвал начдив. Начало конца 1-й Конной. Толки об отступлении».
Любопытно, как эту же атаку на яковлевцев описал в мемуарах сам Буденный (конечно, вместе со своими литсотрудниками):
«Удар в направлении Чесники, Невирков, Котлице и освобождение этих пунктов от противника мы возложили на 6-ю дивизию. Часа в четыре дня дивизия подошла к Чесникам, занятым уланами. Атакой в конном строю 2-я и 3-я бригады отбросили вражескую конницу. Но дальше, продолжая наступление, в лесу перед Невирковом они попали под артиллерийский огонь. Снаряды падали густо, валили деревья, поднимали фонтаны грязи. Пришлось лошадей отвести в безопасное место, а Невирков атаковать в пешем строю. Враг сопротивлялся с отчаянной решимостью, большой урон причиняли конармейцам установленные на крышах пулеметы. Две атаки результата не дали. Только когда деревня оказалась в полукольце, белопольская пехота отошла к югу».
Семен Михайлович бригаду Яковлева, которого он несколькими страницами ранее вообще заставил застрелиться после ее разгрома, предпочел заменить на польских улан, а неудачную конную атаку превратить в общую победу. Правда, он все-таки признал, что Конармия вынуждена была начать отступление: «Ожесточенные бои 30 и 31 августа принесли большие потери и измотали Конармию. Люди выбились из сил. Лошади настолько устали, что буквально валились с ног. Обозы были переполнены ранеными, боеприпасы кончались, медикаментов и перевязочных средств вообще не осталось. В таких условиях продолжать наступление на Красностав – Люблин против превосходящих сил противника означало обрекать Конармию на верную гибель. Обстановка властно требовала отводить ее на соединение с войсками Западного фронта. И Реввоенсовет отдал приказ с утра 1 сентября начать отход в общем направлении на Грубешов».
2 сентября Бабель отметил уже открытое разложение Конармии: «Толкаемся, но успехов не удерживаем. Толки об ослаблении боеспособности армии все увеличиваются. Бегство из армии. Массовые рапорты об отпусках, болезнях.
Главная болячка дивизии – отсутствие комсостава, все командиры из бойцов, Апанасенко ненавидит демократов, ничего не смыслят, некому вести полк в атаку. Эскадронные командуют полками.
Дни апатии, Шеко поправляется, но угнетен. Тяжело жить в атмосфере армии, давшей трещину…
Поляк медленно, но верно нас отжимает. Начдив не годится, ни инициативы, ни нужного упорства. Его гнойное честолюбие, женолюбие, чревоугодие и, вероятно, лихорадочная деятельность, если это нужно будет».
И аналогичная запись 3–5 сентября: «Противник наступает. Мы взяли Лотов, отдаем его, он нас отжимает, ни одно наше наступление не удается, отправляем обозы, я еду в Теребин на подводе Барсукова, дальше – дождь, слякоть, тоска, переезжаем Буг, Будятичи. Итак, решено отдать линию Буга».
На следующий день в Будятичах дело дошло до столкновений конармейцев с бойцами 44-й советской стрелковой дивизии, занимавшими местечко. Бабель описал это так: «Будятичи занято 44-й дивизией. Столкновения. Они поражены дикой ордой, накинувшейся на них. Орлов – сдаешь, катись. Сестра гордая, туповатая, красивая плачет, доктор возмущен тем, что кричат – бей жидов, спасай Россию. Они ошеломлены, начхоза избили нагайкой, лазарет выбрасывают, реквизируют и тянут свиней без всякого учета, а у них есть порядок, всякие уполномоченные с жалобами у Шеко. Вот и буденновцы».
В то же время Бабель заметил, что другие советские войска тоже разлагаются и, во всяком случае, дерутся еще хуже Конармии. 12 сентября в Киверцах он записал: «Утром – паника на вокзале. Артстрельба. Поляки в городе. Невообразимое жалкое бегство, обозы в пять рядов, жалкая, грязная, задыхающаяся пехота, пещерные люди, бегут по лугам, бросают винтовки, ординарец Бородин видит уже рубящих поляков. Поезд отправляется быстро, солдаты и обозы бегут, раненые с искаженными лицами скачут к нам в вагон, политработник, задыхающийся, у которого упали штаны, еврей с тонким просвечивающим лицом, может быть хитрый еврей, вскакивают дезертиры с сломанными руками, больные из санлетучки.
Заведение, которое называется 12-й армией. На одного бойца – 4 тыловика, 2 дамы, 2 сундука с вещами, да и этот единственный боец не дерется. Двенадцатая армия губит фронт и Конармию, открывает наши фланги, заставляет затыкать собой все дыры. У них сдался в плен, открыли фронт, уральский полк или башкирская бригада. Паника позорная, армия небоеспособна. Типы солдат. Русский красноармеец пехотинец – босой, не только не модернизованный, совсем «убогая Русь», странники, распухшие, обовшивевшие, низкорослые, голодные мужики.
В Голобах выбрасывают всех больных и раненых, и дезертиров. Слухи, а потом факты: захвачено, загнанное в Владимир-Волынский тупик, снабжение 1-й Конной, наш штаб перешел в Луцк, захвачено у 12-й армии масса пленных, имущества, армия бежит».
Сохранившаяся часть дневника Бабеля обрывается 15 сентября, как раз накануне самых страшных еврейских погромов, учиненных Конармией при отступлении с Польского фронта и последующем переходе на фронт врангелевский. При этом особо отличилась как раз 6-я кавдивизия, в которой служил Бабель.
Буденный, разумеется, конармейского дневника Бабеля не читал, поскольку он был найден и опубликован уже после смерти маршала. Но даже бабелевская «Конармия», где буденновцы были представлены отнюдь не в парадном виде, привела Семена Михайловича в настоящее бешенство, и ненависть к писателю он сохранил до своих последних дней. Бывший сотрудник «Красной звезды» генерал Михаил Лощиц вспоминал, как в 1967 году Буденный в ответ на сообщение, что фильм с его участием всем очень понравился, «заговорил о том, что пора бы создать большой художественный фильм о конармии. Ходят слухи, заметил маршал, что такой фильм готовят французы, и как бы не повторилась история с „Войной и миром“ – сначала они, а потом уже мы. Речь шла и о том, что говорят и пишут о Первой Конной армии, и тут Буденный с раздражением заметил, что писатель Бабель, которого стали уж очень превозносить, исказил облик конармии. „Я его не знаю, этого Бабеля, хотя он и выдает себя за конармейца. Одно время он, кажется, торговал у нас газетами. Бабеля, скажу вам, поддержал в свое время и Максим Горький, после чего у нас с ним завязалась довольно откровенная, на высоких тонах, переписка. По Бабелю выходило, что в конармии служили по большей части преступники, сифилитики да блудливые бабы. В его понимании конармеец – это какой-то садист. И вот я спрашиваю А. М. Горького, как же вы, замечательный пролетарский писатель, могли положительно оценить подобные писания, которыми возмущаются все, кто служил в Первой конной. Может быть, похвалили, не прочитав предварительно Бабеля. А почему бы не поступать так, как поступал Лев Толстой, который, прежде чем выпустить что-то в свет, по пять-шесть раз возвращался к написанному, заново осмысливал и даже переписывал. На это Горький отвечал, что он – Горький, а не Толстой. Я ему опять написал что-то ругательное…“