Страница 78 из 98
День приезда — день отъезда считается как один день. Мы здесь скоро сутки, а кажется, что прошел целый месяц.
Мы спустились под гору. Бурое пространство стремительно откатывалось от поселка, от моря — к горизонту, с решительностью отодвинув в сторону и тем самым уменьшив в размерах конус Корсак-могилы, где-то на полпути теряя свой яркий, определенный цвет. Там, вдалеке, пространство превращалось в серую, глухую полосу по мере того, как солнце садилось. В сумерках полоса напитается синим, потом серебристым и розовым с желтой и коричневой каймой, а когда солнечные лучи померкнут, уже нельзя будет разобрать, где твердь смыкается с небом, где эта воображаемая линия — горизонт. Физическая география до утра уступит место живописному искусству — нерасторжимой смеси вечерних вспыхивающих изнутри красок, таинственно мерцающему волшебству света.
На переднем плане паслась пегая в белых пятнах корова, как на пейзаже Гоббемы в нашем городском музее. Возле нее бродила женщина в длинной юбке. За юбку цеплялся мальчишка с хворостиной в кумачовой рубахе. Маленький древний эллин.
Жизнь продолжалась. Ненависть к Федору Карнауху и Мише Костакису исчезла.
26
Мы топтались у обочины довольно долго, голосуя, как на собрании, но все неудачно, машины сворачивали намного раньше того места, откуда в Степановку можно было добраться пешком.
А над нами разворачивалось раннее утро — именно разворачивалось, как тугой скрученный бутон, открывая свою волшебную сердцевину — еще не жаркое, доступное взору солнце, вырастающее на гибкой ножке луча. Ранним утром, когда солнце еще не озверело, небесные и земные краски высвечивают ярче, свободнее, и окружающая природа имеет более живописный и разнообразный вид, чем днем, обесцвеченная пыльным зноем. Даже запахи утром — каждый отдельно — воспринимаются с большей остротой и глубиной, чем в зенит или к вечеру, когда их истинность забивает раскаленная, струящаяся духота. Словом, утро доставило нам радость, не только радость освобождения от Карнауха и прочих неприятностей, но и радость обыкновенного бытия, приветливой погоды и нескорого возвращения к своим пусть не тягостным, но обычным обязанностям.
Наконец из-за проселочного обглоданного шинами поворота вынырнула кофейная «Победа», за рулем которой, когда она приблизилась, мы увидели усатого молодого человека в летней шляпе и тенниске. Усы он, вероятно, запустил для солидности. О нем ничего нельзя было сказать, кроме того, что он походил на всех молодых людей того времени вместе взятых. Он был как бы обобщенным их образом. Курносое лицо, светло-серые глаза, со смешинкой и прищуром в определенные моменты, обветренные губы и нормальный, не выдающийся, чуть островатый подбородок. Волосы на косой пробор, гладкие, с блеском, рассыпчатые от тонкости и чистоты. В его внешности ничего специфически шоферского не проскальзывало. Сколько их, демобилизованных заочников, крутит баранку в ожидании лучших времен? Его можно было легко принять за агронома, учителя, ветеринара, да за кого угодно.
— Подвезите нас до Степановки или хотя бы до развилки, — попросила Елена.
Водитель, скользнув глазами по моей обтрепанной, мало импозантной фигуре, ответил:
— До развилки устроит?
Лексика, как у Старкова и Костакиса — степная: устроит…
— Устроит, устроит, — заторопились мы наперебой.
Мы мигом уселись на заднее сиденье, боясь, чтобы он не перерешил, и машина набрала скорость.
Только попадая в салон — как любят выражаться некоторые шоферы — легкового автомобиля, начинаешь понимать разницу между едущим пассажиром и пешеходом, начинаешь понимать прелесть преимуществ, которыми одаряет судьба немногих, начинаешь понимать, почему у них, у пассажиров, такой скучающий, индифферентный, незаинтересованный взгляд. Они едут с огромной — восьмидесятикилометровой скоростью! — а скорость в описываемое время — о, скорость! — давала кое-какие права и кое-какие преимущества, и скорость кое о чем свидетельствовала, да и теперь она свидетельствует не о малом.
Ласковый ветер врывался в окно, на ухабах нас подбрасывало, дышалось нестесненно, и даже пейзаж, в центре которого мы раньше воспринимали себя — вокруг пыль, ветер, надвигается зной, — отстранился, превращаясь в картину с сюжетом и содержанием, которую теперь мы получили возможность обсуждать и анализировать в комфортабельных условиях. Могли бы, если бы вместо Елены сидела чужая, незнакомая девушка. Быстрая езда, ограниченная кубатура кабины и боязнь неловкого молчания отвлекали и способствовали возникновению беседы. Никто между собой так не откровенен, как случайные попутчики в машине, быстро катящейся по степи, тем более что обнаженное пространство многим кажется из окна монотонным, и я, лишенный возможности из-за Елены вглядеться в степь, чтобы что-нибудь сейчас в ней снова понять и почувствовать, невольно обратился к беседе, дополняя ею все-таки однообразный, хотя и не унылый, ландшафт.
— Урожай в этом году хорош, — сказал я, вроде бы ни к кому не обращаясь. — Но потерь многовато.
Водитель поерзал плечами, будто у него зачесалось между лопатками, и прибавил скорость. Ни в чем не разбираясь, обуреваемый вполне объяснимым, но жалким даже для юноши стремлением казаться человеком опытным и осведомленным, я в сущности едва мог развивать тему, затронутую в разговоре со Старковым.
— Откуда вы знаете процент наших потерь? — спросил водитель обернувшись, и в его голосе прозвучали раздраженные металлические нотки.
Я несколько испугался его вспыхнувшего раздражения, его напора и намека на то, что я узнал какие-то данные недозволенным, незаконным образом.
— Нет, процента я никакого не знаю. Я видел рассыпанное зерно на шоссе. Семенной фонд возвращали Кролевцу в «Зори социализма».
Водитель опять обернулся, остро стрельнул в меня глазами и сказал:
— Что-то личности мне ваши неизвестны?
— А вы что, всех изучили здесь? — улыбнулась Елена.
— Ну, во-первых, всех красивых девушек я знаю, а вас вот пропустил. Во-вторых, многих вообще знаю — с кем на дороге не столкнешься.
Комплимент его не выходил за рамки приличий и не вызывал у меня отрицательных эмоций.
— Я приезжий, геолог.
Вру, вру, когда заврусь? Я не геолог, я геодезист. Кроме того, Верка с большим основанием может претендовать на мою должность рабочего и «журналиста» в нашей комплексной партии.
— Вы из тех, кто в Степановке и на побережье глину ищет?
— Точно.
— Хватает там запасов?
— Более чем.
Опять вру, вру, когда заврусь? О запасах я не имею ни малейшего представления, хотя мог бы иметь, если бы проявил любопытство, меньше ухаживал бы за Еленой и не тратил время на бесцельное разглядывание степи.
— Что ж так медленно ищете? — спросил водитель с усмешкой.
— Это мы-то медленно ищем?
Я искренне возмутился. С утра до вечера на ветру, и все им медленно. Баранку крутить легче.
— А вам-то откуда известно, что медленно?
Я его решил прижать тем же, чем и он меня. Но он не испугался.
— А вам откуда известно, что у нас потерь много?
— Я вам говорил, что зерно на шоссе просыпано. Едешь, едешь — и все зерно.
Сам-то он не заметил. Очевидно, ехал ночью или другой дорогой, или зерно уже перемешалось с пылью и его размололи шины.
— Это ничего не означает. Просыпаться у каждого может. Ищете вы глину медленно. Партия должна была прибыть в конце мая, а не в августе.
Он опять с иронией посмотрел на меня, поджав губы, почти вобрав их, и я внезапно кожей ощутил, что моя уверенность в собственной непогрешимости и непогрешимости нашего треста сильно колеблется.
— Критиковать легко, — сказал я. — Бурить и делать съемку трудно.
— Правильная мысль, — согласился водитель и нашел мои глаза в зеркальце.
— Начальство местное тоже ушами прохлопало.
— Что вы имеете в виду?
— Где не надо ЛЭП тянут.
Критиковать начальство любят все. В этом удовольствии при определенных обстоятельствах редко кто себе отказывает. Но водитель «Победы» был из другого десятка и не подстраивался под нас.