Страница 18 из 98
— В понедельник пожалуйте ко мне в мастерскую. Что-нибудь придумаем для вас, — сказал Реми́га.
— А вечером айда ко мне в мастерскую, — пригласил Вася. — У нас с Валькой сегодня свадьба.
Его веселое «айда» отбросило меня к чему-то родному, уже полузабытому. Так на Кишмишном базаре кричали погонщики ослов:
— Ай-да-а-а! ай-да-а-а!
И я ощутил на щеке пламенную ладонь азиатского — спасительного — солнца.
— Это следовало ожидать, — по-взрослому заключил Роберт, отчего-то нахмурив брови.
46
Итак, мы отправились за пивом. От жареной рыбы я отказался наотрез. Что за свадьба без веселого пенистого пива, которое — самое главное — достать труднее, чем ну что бы вы назвали — чем шампанское. Но мы знаем, как действовать. Сразу мотнули на вокзал. Там качают в обед, когда офицеров в ресторане побольше. Прямо в зал вкатывают бочку — и в розлив. Ближе нигде не купить. С вокзала мы отправились в кочегарку школы № 147, рядом с Васиной квартирой. Тоже наш тайник, только в другом роде. Покурили, поспали до сумерек — часа два, проснулись — в животе ворочался голод: хотелось выяснить, где Гусак-Гусаков раздобыл салями. Те времена, когда он галерил по главной магистрали города — фольксдойчи и «хиви» ее нагло окрестили Гапкинштрассе, — форсил орденами и медалями, красил ногти лаком и всех встречных-поперечных величал «сэрами», канули в прошлое. Теперь — мы по внешности определили — Вася не дрался, костюм на нем приличный, отутюженный. Никого он, наверно, не бьет открытой ладонью, ее «пяткой», загибая кисть мастерком.
Прописан он был в полуподвальной комнате деревянного, обмазанного глиной флигеля на Собачьей тропе, крутой улице, которая спускалась к Бессарабке, у хозяйки-старушки, интеллигентной, доброй, вдовы какого-то контр-адмирала, защищавшего Порт-Артур в русско-японскую войну. Она под большим секретом показала Васе его погоны, после чего Гусак-Гусаков дома не пил и не дебоширил. Разве что из уважения к памяти героя тихо напевал: «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает, врагу не сдается наш гордый „Варяг“, пощады никто не желает…»
Убежищем Гусак-Гусакова мы дорожили. Здесь нас не накроешь. Для учителей, мам и инспекторов наробраза местопребывание наше за семью печатями. Мы любили Собачью тропу, любили бродить в одичавших зарослях парка при Октябрьской больнице. В кустарнике у замшелой подсобки, возле морга с тюремными решетчатыми окнами, мы разжигали костер и пекли картофель. Отхлебнув из томпсоновской фляги, Вася затягивал песню, безбожно перевирая текст. Пел он блатную «Темную ночь» — про неверных жен, пел «Жди меня, и я вернусь», пел «Синий платочек». Пел и пьяно рыдал, рыдал и пел. Я не мог сообразить, почему он так часто плачет, а прочие инвалиды — и без двух ног в том числе — ничего, держатся.
— Измотали меня ночные десанты, — объяснил Вася, — днем сигаешь в синюю пропасть. А вот ночью… Ночью, хлопцы, фигово прыгать. С колыбели не приучен я мамой к темноте. — И как бы подтверждая свое, глубоко затаенное, надтреснутым голосом прогнусавил: — На земле, в небесах и на море в трусах наш ответ и могуч, и суров, если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов! А я лично не готов оказался, на бегу перестраивался.
Протолкнув глоток «московской горькой», я оттаивал душой, впадал в грусть. Голова кружилась от сигаретного дыма. С неба умильно мигали влажные звезды. Костер потрескивал, огонь зигзагами взвивался кверху, приятно отдавая гарью. Лай собак, пробивающийся из больничного вивария сквозь плотный воздух, опрокидывал меня в последнее довоенное лето. Вот-вот на желтом пятачке из мрака слепится фигура отца. Он возьмет меня за руку, и мы отправимся вместе по лунной жемчужной тропе к Ирпеню, поблескивающему меж отлогих берегов. Ночью нырнуть в парную воду ни с чем не сравнимое удовольствие.
В дни поминок по своему отцу Гусак-Гусаков накачивался водкой особенно зло. Подпирая подбородок кулаком, он заводил любимую песню:
— Я пропою вам мой рассказ про очень маленьких людей…
Мы с полным доверием вслушивались в не всегда понятные слова, раскачиваясь за компанию в такт мелодии.
— Меня винят, меня бранят, покупка, чинка и продажа. Дешевле, чем у прочих даже. И все гуртом, и в одиночку, все деньги сразу и в рассрочку…
Природа абсолютно лишила Гусак-Гусакова капиталистических инстинктов, и, несмотря на солидную финансовую прибыль от спекуляции сигаретами, он никакой накопленной суммой не обладал.
— И вот на миг пришла война, и Вася снова рядовой, — продолжал он жаловаться, — но как ни дрался, ни старался, не смог спасти он край родной…
В куплет Вася нахально всаживал собственное имя. Это возвышало его в глазах окружающих, наделяло чертами легендарности. Раньше я распевал песни про то, как вылетали кони шляхом каменистым, про то, как шел отряд по берегу, а сейчас пою про славные подвиги и ужасные страдания старшего друга. Раз про него сложена песня, — значит, он личность необыкновенная.
47
Застолье было в разгаре. А мы готовились к тому, что Вася расстелет газету на тумбочке, нашинкует — в два пальца ломтик — кило салями, вывалит из кулька задубелые прогорклые пирожки с капустой. Холодную картошку в мундире будем таскать прямо из чугуна. И всю эту вкуснятину запьем теплым, чуть выдохшимся пивом, в которое сыпанем неимоверное количество соли. Наполним животы, отвалимся, закурим.
Когда Роберт — по привычке без стука — попытался распахнуть ботинком никогда не запиравшуюся дверь, он больно отшиб пальцы. Отворила Валька: ага — ясно! Теперь она из боевой подруги прямо на глазах превращается в законную жену. Перемена замечательная. Платье напялила бордовое с серебряными звездами, похоже, немецкое, трофейное. Одеколоном от нее тянет, и завивка шестимесячная. Сапожки новые лаковые — никогда не подумаешь, что ступня выше щиколотки ампутирована.
Семейные апартаменты Гусак-Гусакова тоже преобразились с предыдущего визита. Полотняные занавески на окне вышиты цветочками. В углу возник «боженковский» зеркальный шкаф. Посередине квадратный стол и — венские между прочим — стулья. Определенно из гарнитура и не дешевые, с парчовой обивкой. Шляпка гво́здика — розеткой. Сбоку втиснута никелированная кровать с шарами, под кружевной накидкой. Где купил? Мебелью в городских магазинах почти не торгуют. На стене гобелен — олени и волки у лесного озера. Подарила хозяйка, контр-адмиральша. Исчезла зато матерчатая дачная койка, исчез хромой табурет, исчезли грязные веревки и кипы газет. Ящик из-под американской тушенки скрывала коричневая салфетка с кистями. На ней возвышалась длинноногая синяя ваза, из которой торчала бумажная гвоздика и крашенный зеленым султан ковыля.
Гусак-Гусаков завершал, верно, не первый тост:
— Я желаю поднять бокал за дядю Мишу. Благодаря ему я имею меблировку, без которой мое благополучие — мыльный пузырь. Правда, Валя? Ура, дядя Миша!
— Старший товаровед обязан уконтрапупить любую квартиру, на любой вкус, — подтвердил слабым голосом толстяк, который работал в магазине напротив Бессарабии. — Директор может, конечно, дворец обмебелировать, а я вот без ложной скромности — будуар для супруги Гусак-Гусакова, — и он хмельным жестом обвел обновленную комнату. — И люльку для младенца прикажу плотнику сварганить.
Все чокнулись стаканами и, обидно не обратив на нас внимания, выпили. Реми́га сидел рядом с серьезной и красивой женщиной. Сатановский — Актер Актерыч — давний приятель Васи, широкоплечий весельчак, известный тем, что расплачивался за сигареты контрамарками, рассказывал ей, очевидно, смешную историю, не забывая регулярно подкладывать на свою тарелку шпроты. Количество шпрот в банке катастрофически уменьшалось. Рядом с ним, по другую руку, тоже сидела женщина и тоже красивая и серьезная. В самой неловкой позе, стесняясь, на краю стола приютился популярный среди мальчишек немой нищий Иоська-чех. На перекрестке Ольгинской и Николаевской и при наших, до войны, и при немцах, в оккупацию, и снова при наших, после освобождения, он с утра до вечера зимой в перчатках с обрезанными пальцами, а летом под дырявым парусиновым зонтиком тягуче наигрывал на ободранной скрипке. Внутри инструмента, однако, читалась по латыни надпись — «подделано Страдивари». На железном треножнике Иоська укрепил цыганский бубен и медные тарелки, которыми с помощью хитроумного приспособления фокуснически аккомпанировал себе. По воскресеньям он приползал на Собачью тропу. Вася, съехавший с панталыку от шнапса и жалости к собственной персоне, яростно требовал: