Шерсть и снег

Пусть разумные люди расходятся по домам, иначе им грозят неприятности. Он никому не хочет зла, но должен выполнять свой долг. Освободить арестованных нельзя. Он передаст их начальству, и только оно может отпустить их с миром.

Пусть они хорошенько все обдумают. Разве они не понимают, что, если карабины и пулеметы откроют огонь, погибнет много народу? Он не хотел бы стрелять, но если они будут упорствовать, это вынудит его применить оружие. Освободить арестованных он не может, но ходатайствовать за них перед начальством будет. Это не признак слабости, а желание избежать кровопролития…

Многие женщины были растроганы. Лейтенант, безоружный, стоял возле здания участка перед полицейскими, которым приказал опустить карабины. Убедившись, что его слова произвели впечатление на толпу, он повернулся и вошел внутрь.

Тем временем прибыл другой отряд солдат с пулеметами. Некоторые рабочие еще волновались и шумели, но толпа уже разделилась на группы, где шли споры. Постепенно люди смирились и начали расходиться. Из окон стали исчезать любопытные. Немного спустя площадь опустела. По улицам с плачем брели, возвращаясь домой, жены и матери арестованных…

Забастовка продолжалась. Ежедневно на площади и в сквере группами собирались рабочие. Они то оживленно беседовали между собой, то подолгу молчали с остановившимся взором, будто мыслями были где-то очень далеко. К концу недели ковильянцы уже привыкли видеть этих бедно одетых людей, которые слонялись в бесцельном ожидании по аллеям сквера, подпирали стены домов на площади…

В Алдейя-до-Корвальо внешние признаки забастовки были менее заметны, чем в Ковильяне. Рабочие сидели дома, чинили всякую утварь, на что у них раньше никогда не находилось времени, либо обрабатывали арендованные участки. Но женщины чаще, чем прежде, ходили в город со свертками под мышкой — сдать в заклад последнюю ветошь, — и это напоминало о том, что забастовка продолжается.

Маррету и других арестованных тоже отвезли в Лиссабон. Узнав об этом, Жоан Рибейро сказал Орасио:

— Раз Жулия не хочет, чтобы ты оставался у нее в доме, можешь пока ночевать у Марреты. Ключ у меня.

В тот же день Орасио перебрался.

Рабочие встречались теперь каждый вечер у Трамагала. Выслушивали новости из Ковильяна и подолгу спорили. В городе был образован новый забастовочный комитет. Однако фабриканты опять отказались удовлетворить требования бастующих. Пусть, мол, рабочие наберутся терпения — они не могут повысить заработную плату, так как правительство по-прежнему не разрешает им поднять цены на ткани. Правительство понимало, что если оно уступит, то окажется в порочном круге, ибо повышение заработной платы неизбежно вызвало бы дальнейшее вздорожание жизни. Единственное, что обещали владельцы предприятий — это не увольнять тех, кто принимал участие в забастовке, и то лишь если на фабриках не возникнут новые волнения.

Трамагал однажды заметил:

— Фабрикантам тоже приходится не сладко! Они терпят большие убытки. Рабочие, за исключением кучки негодяев, которые не присоединились к забастовке, повсюду держатся твердо. Выждем!

Жена посмотрела на него с укором. Он понял ее взгляд, и выражение его лица стало суровым.

— Выждем! — повторил он, как бы отвечая жене.

Почти все думали точно так же. Было решено продолжать забастовку.

В Ковильяне рабочие по-прежнему собирались на площади и в сквере. Женщины оставались дома и вполголоса напевали песни. Но песни не могли их отвлечь от мрачных дум.

Новый забастовочный комитет также был арестован. По улицам Ковильяна патрулировали жандармы. Некоторые фабриканты на время вынужденного перерыва в работе предприятий уехали в Лиссабон и Коимбру. А те, что остались, не выказывали желания вести переговоры с бастующими…

Как-то вечером Мальейрос явился с известием, что в Ковильян из Лиссабона прибывают все новые полицейские силы. Рабочие, собравшиеся в доме Трамагала, не удивились: так бывало при каждой забастовке. Тут же их лица осветила радостная улыбка: вошел Белшиор и сообщил, что в городе образовался новый, третий по счету, комитет. Ходили слухи, что рабочие в Гоувейе, Уньяс-да-Серра, Аррентеле и других местах начинают забастовку солидарности с рабочими Ковильяна и пригородных поселков. Все текстильные предприятия страны должны были вскоре остановиться.

— Тогда посмотрим, что запоют фабриканты! — воскликнул Трамагал. — Нам не хватало поддержки товарищей. Иначе забастовка давно была бы выиграна…

Рабочие приободрились. И на другой день их жены, неся в заклад последние пожитки, уже вздыхали не так сокрушенно, как прежде.

С тех пор мужчины и женщины каждое утро просыпались с надеждой. Но время шло, а радостная весть так и не подтвердилась. Передавали только, что в текстильных центрах полиция усилила репрессии против рабочих. Несмотря на это, Трамагал упрямо твердил:

— Полиция всех нас арестовать не может, и фабрики не могут вечно простаивать! Помяните мое слово: забастовка охватит и другие города!

Как-то вечером Жоан Рибейро, придя из Ковильяна, рассказал, что полиция запретила ломбардам выдавать бастующим деньги под заклад вещей.

Озаренные мутным светом лампы лица рабочих казались высеченными из гранита. Внезапно чей-то голос прорезал тишину:

— Они хотят доконать нас голодом! Хотят убить нас… Нас и наших детей… А мы даже не защищаемся!

Людей охватила ярость; они разошлись, возбужденные и негодующие. Шагая в темноте, они с тревогой думали, как им поступить.

Однако на следующий день стало известно, что некоторые владельцы ломбардов отказались впредь ссужать деньги только потому, что последние лохмотья, которые приносили им жены бастующих, не представляли никакой ценности…

Фабрики по-прежнему не работали, хотя ожидавшаяся забастовка солидарности в других городах так и не началась.

Женщины повели себя решительнее мужчин. В то время как мужья, мрачные и сосредоточенные, с каждым днем говорили все меньше, жены шумели и протестовали все громче. Те, кому уже нечего было заложить, отправлялись пешком в Кортес-де-Мейо, Тейшозо и другие дальние поселки, чтобы попросить у такого же бедного, как они сами, родственника немного хлеба для детей и мужа. Но этих крох хватало лишь на несколько дней, а затем снова наступал голод. Вдоволь было только весенних дождей, которые заливали поселок, наполняя унынием души его обитателей. Первое время, когда ребятишки клянчили еду, обозленные матери наказывали их, обрушивали на них проклятия. Но потом перестали. Изредка, возмущенные назойливостью детей, они поднимали в раздражении руку, но тут же бессильно опускали ее…

Однажды утром жена пожаловалась Трамагалу:

— Нам нечего есть. Дети пухнут от голода…

— Ну что ж, и пусть пухнут! — в бешенстве ответил он.

Вечером Трамагал высказывался еще более непреклонно, чем до сих пор.

— Это собаки! Собаки! — загремел он, узнав, что в Ковильяне некоторые текстильщики вернулись к работе. — Как будто только они нуждаются! А другие? Другие? Жалко, что я продал свое ружье! Всадить бы им хороший заряд…

Никто, разумеется, не поверил этой угрозе. Между тем горящие глаза Трамагала остановились на Мальейросе и Орасио. Орасио выдержал этот взгляд, а затем недовольно опустил глаза: ему уже несколько дней казалось, что Трамагал считает его сторонником соглашения с хозяевами.

— Сволочи! У них нет совести! — снова заговорил Трамагал. — Вот такие предатели и виноваты в том, что фабриканты всегда одерживают верх.

— Не стоит поднимать бурю в стакане воды: за работу взялись единицы, — вмешался Белшиор. — Большинство держится стойко. Ни одна из фабрик не работает на полную мощность.

Трамагал немного успокоился. Он заявил, что не пойдет в Ковильян, чтобы не потерять голову.

Но на следующий вечер он снова разволновался, узнав, что еще несколько человек приступили к работе.

— У ворот фабрик теперь дежурят жандармы, охраняют штрейкбрехеров, — сообщил Мальейрос. — Говорят, будто комитет собирается прекратить забастовку…