Шерсть и снег

Две слезинки скатились по щекам Идалины. Он удивленно повторил:

— Что с тобой? Чего ты плачешь?

Она начала всхлипывать:

— Если бы ты меня любил по-настоящему, не оставался бы в Лиссабоне, спешил бы домой… Когда началась война, я не могла спать спокойно. Ведь ты солдат, а поговаривали, что раньше или позже, но Португалия вступит в войну… У меня сердце из-за тебя разрывалось. Какой же я была дурой! Я тут страдала, а ты вовсе и не торопился возвращаться. Зачем ты лгал, что рвешься ко мне?

Орасио возмутился:

— Да, я рвался! Я с ума сходил… Но именно из-за тебя я и задержался в Лиссабоне — а вдруг бы подвернулось что-нибудь подходящее?

— Я все больше убеждаюсь, что ты переменился… — она продолжала всхлипывать. — Эти места, где ты побывал, испортили тебя…

Орасио попробовал улыбнуться:

— Что сказали бы другие солдаты, услышав твои слова? Как они завидовали, когда меня направили в зенитную артиллерию! Всем им хотелось поехать повидать Лиссабон — он ведь от нашей части в двух шагах… Ну, довольно, перестань! Вытри слезы. Если я и переменился, то к лучшему. — Он сжал руку Идалины и посмотрел ей в глаза: — Слышишь?

Идалина вытерла покрытые загаром щеки и толстые губы — губы, которые так влекли Орасио, хоть он и предпочел бы, чтобы над ними не было пушка, предвещавшего будущие усики, как у ее матери.

— Хорошо… Но почему бы нам не пожениться, а потом постепенно строить дом?

Он начал отстаивать свой план:

— Это не одно и то же! Пойдут дети, появится больше забот и уже не удастся отложить ни винтема. Я немало размышлял об этом. Думаешь, я не тороплюсь? — Он еще сильнее сжал ее руку: — Если бы ты только знала!..

— Давай снимем домик, как мы собирались раньше, — упорствовала Идалина. — Все так делают… Ведь мало у кого есть свой собственный домишко. А нам разве нужно больше, чем другим?

— Мне большего не нужно. Но я хочу иметь домик, который радовал бы нас. Я не собираюсь уподобляться тем, кто снимает один из этих курятников, привыкает к нему и на все машет рукой. Когда мы поженимся, у нас должен быть свой собственный дом. И когда мы останемся одни, я тебя зацелую. Как часто, ложась спать в казарме, я воображал себе это! Я начинал думать о тебе и представлял, будто мы только что поженились. Я так много об этом думал, что не мог спать и у меня начинала болеть голова…

Смеркалось. Вершины еще были освещены розовым светом, но здесь, внизу, сгущались сумерки. Крутые отроги гор со всех сторон окружали поселок, раскинувшийся на дне большой долины у самой Зезере, которая в предвечерней тишине, журча, катила свои воды по каменистому руслу. Свет снимался, как вуаль, с огромной котловины, оставляя чуть подкрашенной французскую черепицу на богатых домах, тогда как черные крыши хижин бедняков уже сливались с наступавшей темнотой. На склонах густо росли сосны и каштаны — казалось, у них не было стволов, их широкие кроны как бы распластались по земле… Это напоминало лагерь, готовящийся ко сну…

Идалина попробовала высвободить руку.

— Я ухожу. Делай как хочешь. Жалко только, что мы с матерью уже приготовили кое-какие вещицы для приданого и все ждали, что свадьба состоится сразу же, как только ты вернешься с военной службы. Ведь так было уговорено, — с нескрываемой грустью проговорила она.

Слова девушки растрогали Орасио:

— Мы отложим свадьбу, только если ты согласишься. Думаю, что твое упрямство — большая глупость: мы еще молоды и можем подождать. Тебе нет и двадцати, да и мне не многим больше. Нам нужно всего два-три года, чтобы построить дом, и тогда мы начнем нашу жизнь в хороших условиях. Но если ты не пожелаешь ждать, что ж, ничего не поделаешь!.. Иногда я даже хочу этого. Вот я тебя уговариваю, а сам до смерти хочу, чтобы все получилось наоборот. Понимаешь?

Пилот, который было исчез, вернулся и снова улегся у камня, возле их ног. Вечерние тени уже достигли середины склона. Внизу по уличке прошла тетка Жоана Лукарейра с вязанкой хвороста на голове.

Идалина понемногу начинала соглашаться с Орасио.

— Возможно, так и лучше, как ты говоришь, — прошептала она наконец. — Если хорошенько поразмыслить, то, пожалуй, это лучше. Хоть мне и очень тяжело, но пусть будет по-твоему…

— Я уже тебе сказал, что мне тоже нелегко. Но когда представлю, что возвращаюсь с работы и ты ожидаешь меня в новом домике и ребятишки играют на чистом полу, становится радостно на душе. Мы будем очень счастливы, вот увидишь!

Охваченный желанием, он протянул руки, чтобы прижать к себе Идалину. Она отодвинулась:

— Нет… Нет… Нас могут увидеть! Пойдем, а то уже поздно…

Сумерки окутали землю, от долины до гребней гор. Казалось, все вокруг покрылось темной, носящейся в воздухе пылью — и дома, и волчьи логова на обрывистых склонах; эта пыль как будто даже застлала небо.

Они встали. Идалина подняла глаза на Орасио. В полумраке он казался ей сильнее и выше, чем был до ухода на военную службу. Она гордилась, что он станет ее мужем, и ей было грустно оттого, что они еще не поженились…

Они молча зашагали рядом, касаясь друг друга. Это будто случайное прикосновение плеча к плечу усиливало желание Орасио. Он огляделся по сторонам — вокруг никого не было. Свет, просачивавшийся из окон и дверных щелей, падал на булыжник и грязь улички и в темноте зарождающейся ночи казался более ярким. Вдали появился какой-то человек, но тут же вошел в одну из лачуг. Проходя мимо домика тетки Лусианы, Орасио заглянул в окна — внутри было темно. Идалина поняла его намерение, она и сама стремилась к Орасио, но притворялась равнодушной. «Здесь лучше, — подумала она, — камень-то на самом виду…»

Орасио привлек девушку к себе. Она для виду сопротивлялась, но их губы тут же встретились. Его рука опустилась ей на грудь… Вдруг послышалось чье-то ворчанье. Орасио скорее догадался, чем увидел, что в открывшемся окне стоит старая Лусиана.

Идалина очень смутилась. А Орасио добродушно улыбнулся и сказал:

— Молчок, тетя Лусиана, если не хотите, чтобы молния ударила в ваш дом. Понятно?

Вместо ответа старуха резким движением захлопнула окно, но тут же опять распахнула его, облокотилась на подоконник и с возмущением закричала:

— Ах ты бесстыдница! Таскаешься по дорогам, как сука! Не можешь подождать, принцесса? Чего только теперь не насмотришься!

Окно снова захлопнулось.

Идалина торопливо зашагала прочь. Орасио с трудом поспевал за ней. Он заметил, что она плачет.

— Не обращай внимания! Ведь ты же хорошо знаешь, какой у старухи характер. Замужем она не была, и никто ее не любил. Ты не расстраивайся… Видать, дьяволу было неугодно, чтобы я, пробыв столько времени в отсутствии, хоть поцеловал тебя! Старуха, должно быть, следила за нами из окна…

— Теперь она всюду разболтает… — пробормотала Идалина.

— Не разболтает… А если даже и так, я этому быстро положу конец! Разве мы с тобой не женимся?

Они начали спускаться по узкой уличке, где пахло дымом и навозом. От нее отходили извилистые переулки, которые заканчивались во дворах или, пересекаясь, заворачивали и уходили в темные тупики, создавая подобие лабиринта. Почерневшие ветхие домишки касались друг друга своими каменными фундаментами и крышами из ржавого железа, покрывавшими глинобитные стены. У одних лачуг были сгнившие деревянные веранды, у других, такие встречались реже, наружные лесенки с небольшим крыльцом — здесь соседки собирались поболтать. Кое-где двери и окна были открыты, оттуда проникал красноватый свет очага — готовили ужин; взад и вперед сновали освещенные отблесками огня женщины и дети.

Шагая по выпуклым, неровным камням мостовой, усеянной отбросами, которые летом высыхали под лучами благодатного горного солнца, а осенью уносились бурными потоками, Орасио продолжал убеждать Идалину:

— Видишь? Вот этой грязи я и не хочу. Куда лучше домик, о котором я мечтаю!

Идалина не ответила. Наконец они остановились у ее дома, такого же, как и большинство других, с двумя дверьми на улицу; одна из них, ведущая в хлев, была всегда закрыта — они по бедности не держали скота, другая вела в жилое помещение.