Ветры границы

С холма, от старой помещичьей усадьбы хорошо была видна долина. За ней на десятки километров — леса, в основном сосна и ель, такие же, как на его родной вологодской земле, и Коробицын вдруг остро ощутил необходимость заслонить и этот лес, и траву, и это небо…

Андрей знал, что граница проходит по речке Хойка-Йоки… Сверху, с холма, речка казалась серебряной змейкой, уходящей далеко в темноту. Лесом были одеты и влажные сырые низины по берегам. За лесом тянулись овраги — там чужие, и, потому так строга и предельно собранна была их, пограничников, жизнь: служба, короткий отдых, стрельбы, политзанятия, снова служба…

О службе на границе Андрей имел сперва смутное представление, но очень скоро понял, что пограничнику надо многое уметь и знать. Он сравнивал труд пограничника с трудом охотника, которому требовалось тоже хорошо ориентироваться на местности, ходить по следу, метко стрелять, быть готовым принять бой и в одиночку. Он думал, что ему, не раз ходившему на медведя с берданкой, легко будет обставить всех на занятиях. Расслышать в лесу не только голос — шепот человека. Надеялся, что зоркость не подведет его и в темноте.

И все-таки когда он впервые вышел на границу, собственные шаги казались ему чужими: он хотел ступать мягко, неслышно, а сапоги громыхали в звонкой тишине…

С упорством Андрей овладевал пограничным мастерством. Учился неслышно ходить по дозорке, распознавать ухищрения врага, одним словом, учился мужеству и бдительности. Учился успешно.

— В то время о его подвиге много писали. Если хотите, я принесу вам одну книжечку, — сказал Разину замполит.

— Да, Анатолий Николаевич, мне это очень важно, — тихо сказал Константин и прошел в опустевшую ленинскую комнату. В его распоряжении было несколько минут, и он хотел провести их один.

Все, что испытал, по словам замполита, Андрей Коробицын в первый свой выход на границу, пережил и прочувствовал он, Константин Разин. Он никак не мог понять: может ли быть такое — через столько лет в нем повторились все те ощущения, какими был переполнен и какие испытал Андрей Коробицын. И чувствовал ли кто-нибудь из его сослуживцев нечто подобное тому, что испытал он за этот час, проведенный в ленинской комнате.

Разин не знает, сколько просидел здесь, наверное, немного, но ему показалось — полжизни, потому что вспомнил и детство в сибирском селе, и мальчишечьи игры в лапту, походы всей улицей по грибы и ягоды. Вспомнил, как учился плавать: отец бросил его в речку и крикнул: «Плыви!» — а сам размахивал на берегу руками, будто разгребал волны. Вспомнил, как всем селом провожали его в армию. Заплаканную мать, шевелящую губами — пытающуюся сказать ему напоследок самые важные слова.

Вспомнил свой первый наряд на границу, уверенные шаги командира по невидимой тропе, будто его ноги сами находили дорогу. Как он боялся тогда темноты, а потом старательно привыкал к ней и к ритму шагов впереди идущего, как сумел различать в темноте отдельные предметы. Сначала казалось: человек спрятался за деревом, а подойдет ближе — никого нет, просто дерево напоминает издали фигуру человека.

Первый раз вопрос старшего: «Слышите?» — застал его врасплох, он остановился и услышал шорох: кто-то шел правее его, шелестя травой.

Залегли возле тропы, затаились. Шорох приближался: когда неизвестный поравнялся с ними, старший вскочил и скомандовал: «Стой! Руки вверх!» Окрик был неожиданным в мертвой тишине и ошеломил нарушителя границы, его доставили на заставу.

У Андрея Коробицына все оказалось сложнее и опаснее. Сумел ли бы и он, Константин, не оплошать, если бы оказался на месте Коробицына?

Резкий, властный голос дежурного прервал его размышления, возвратил к действительности.

— Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант, с Анной Ивановной плохо, — лицо дежурного было мертвенно-бледным. Разин и сам испугался, увидев его.

— Что такое? — только и успел спросить Анатолий Николаевич.

— Роды, наверное, — прочитал Хрустов по шевелящимся губам солдата.

«Только этого не хватало», — с досадой подумал лейтенант. Он сошел с крыльца заставы и вдруг остановился. Подумал и снова направился к дому капитана.

«Что делать? Прежде всего успокоиться, сообщить в комендатуру, пусть найдут Шкреда. Нет, пусть пришлют врача!»

— Дежурный! — крикнул он в открытое окно и, когда в нем появился сержант, приказал: — Свяжитесь с комендатурой, найдите врача, а я к Анне Ивановне…

— Собралась рожать, — с досадой думал Хрустов. — Ну что мне теперь с ней делать? Пешком она и трех километров не пройдет, на лошади, наверное, нельзя. Но что-то ведь надо делать, когда человек рядом мучается.

Когда пришел в большую, так хорошо знакомую ему комнату, он не узнал Анну Ивановну. Глаза женщины ввалились, горячечный огонь пылал на щеках, она ходила из угла в угол, слегка придерживая большой живот.

Увидев Хрустова, Анна Ивановна остановилась:

— Толя, худо мне, боюсь, и не доеду уж, время свое проворонила, видно.

— Что же делать? — смущенно, с некоторой долей вины, спросил ее Хрустов, как будто прося у нее защиты от свалившегося на них обоих груза невыносимо тяжелых забот.

— Помогать надо. Пусть принесут кипяченой воды. Чистое постельное белье вынь из шкафа. На верхней полке лежит. А главное — детей заберите на заставу, да глядите, чтоб не прибегали сюда.

Он торопливо выполнял ее поручения, боясь сделать что-нибудь не так, пытаясь впопыхах не забыть что-нибудь.

— Анна Ивановна, дорогая, мужайтесь, надо терпеть, я сейчас к телефону сбегаю, с врачом проконсультируюсь, что и как… И снова к вам… Вы не волнуйтесь, вы только не волнуйтесь, — говорил он.

Похоже, что она, занятая своей болью, и не поняла, о чем он просит ее, она только услышала, как хлопнула за лейтенантом дверь, увидела метнувшуюся его фигуру за окном.

— Дежурный! Есть связь? — спросил он, едва появившись на заставе. — С кем говорили в комендатуре? Срочно врача к аппарату.

Он сел, ожидая связи с комендатурой, обхватив голову руками. Он пытался сосредоточиться и не мог, волнение его нарастало, о чем бы он ни пытался думать, мысли возвращались к Анне Ивановне, которую оставил одну.

Наконец, он услышал резкий телефонный звонок, заставивший его вскочить со стула и схватить трубку, но беспокоили с соседней заставы, просили проинформировать об обстановке. Лейтенант коротко ответил, извинившись, не стал, как обычно, спрашивать о настроении, о житье-бытье: надо было скорее освобождать линию.

Несмотря на обычную температуру в канцелярии, Анатолию было душно, он так тяжело дышал, словно несколько часов поднимался в гору, и поэтому, когда снова зазуммерил телефон, Анатолий произнес с придыханием:

— Лейтенант Хрустов слушает.

На том конце, почувствовав состояние лейтенанта, подробно перечислили последовательность его действий как акушера.

Сердце его готово было выпрыгнуть и улететь от смятения, он машинально записывал на листке, что делать, потом сгреб бумагу, сунул в карман и что было духу побежал к дому Шкреда.

Слабые стоны дошли до него еще на улице, когда он только подходил к двери. Он рывком распахнул ее и увидел Анну Ивановну. Она лежала на диване с еле заметным румянцем на щеке, а рядом сучило ручками и ножками красненькое существо.

Анатолий быстро приблизился, не глядя, накрыл их простынями и сверху одеялом.

— Не холодно вам?

Анна Ивановна покачала головой.

— Отрежь пуповину, — тихо попросила она.

Он взял ножницы, обмакнул их в спирте, отрезал пуповину, завязал ее ниткой и только тут почувствовал, как дрожат руки.

— Значит, с дочкой вас можно поздравить? — спросил он.

— Да. С Надюшей, — тихо сказала она, слабо улыбнувшись.

— Хорошо. Я принесу вам теплого молока, — еле унимая нервное напряжение, сказал Хрустов и вышел из дома капитана.

Через три часа на заставе появился Шкред, он пришел вместе с зарождавшимся днем. Лейтенант не сразу узнал его — так изменился капитан за последние сутки.