Вороний Яр 2

– Сколько? – поинтересовался Варан.

– Двадцать тысяч хоть прямо сейчас. Это десять его цен. Тебе и за две его не продать. К тому же, что-то мне подсказывает, что оно в розыске. Идти с ним в ломбард стало бы делом несколько неблагоразумным. А сколько тебе за него барыга отщипнёт – не мне тебе объяснять.

Варан немного помолчал, разглядывая кольцо.

– Извини, дядя Ваня, вещь не продаётся. Наследство это от любимой бабушки. Фамильная драгоценность.

– Фами-ильная, – Иван Иванович понимающе вскинул брови, – Ну тогда конечно… А я-то уж грешным делом подумал… Ну, ладно, иди, Саша, иди, – и добавил, когда Варан переступал через порог: – А на счёт цены всё-таки подумай. Цена хорошая.

“Хитрый, однако, старикан, – думал Варан, идя по коридору, – Всё намёками говорил, а на что намекал, ещё предстоит понять. Уж не шантажирует ли, рассказывая про связь с Панасюком? Гайку мою поиметь сильно хочет? Цену, вообще то, некислую озвучил, однако и я не лыком шит. Посмотрим, что станет с ценой по истечении некоторого времени. Нам торопиться некуда”.

С такими мыслями вышел он во двор. Тимофей, развалившись в бортовой телеге для перевозки дров, дымил самокруткой. Привязанная вожжами к заборному столбу Сорока потряхивала головой, отгоняя назойливых мошек. Из хлева вышла Матрёна с полным подойником молока, вопросительно глянула на Варана. Он показал ей зажатую в правой руке недельную зарплату, и выставленный вверх большой палец левой. Матрёна улыбнулась, подошла к уличному столику, на котором стояли несколько перевёрнутых чашек и кружек, подозвала его кивком головы. Он сунул деньги в карман штанов, скоро подскочил к столику.

– Давай-ка на дорожку, – сказала она, зачерпнула из подойника и протянула ему полную кружку парного козьего молока. Варан выпил на одном дыхании, вернул кружку Матрёне.

– Вот так и тебя пил бы всю жизнь, – поэтично выдохнул, нежно глядя ей в глаза.

– Иди уже, – улыбнулась она, – Ночью расскажешь. Вон Тимоха уже волнуется.

Варан вернул ей кружку и бодрым шагом направился к упряжке, где Тимофей уже отвязывал коня.

К полудню, повалив и разделав на чурки с полдюжины стволов, Тимофей с Вараном отобедали Матрёниным кулешом, напились квасу и расположились на расстеленной под берёзой дерюге на роздых. Сохли на ветру повешенные на сучьях, взмокшие рубахи, Тимофей курил, Варан ковырялся в зубах соломиной.

– Гляжу я на тебя, Санёк, и думаю: всю жизнь, однако, мужик лес валил, – сказал Тимофей, выпуская густое облако махорочного дыма, – Больно ловок ты в этом деле и силы тебе не занимать. Нешто и впрямь на всех трёх каторгах топора в руки не брал?

– Ну, если по чесноку, – сказал Варан, чуть подумав, – доводилось недолго. В шестидесятом году, на второй ходке, пару месяцев топориком потюкал. Потом забросил, раз и навсегда.

– Так полжизни на нарах в бараке и просидел?

Варан кивнул головой.

– Силён. Я бы, наверное, не смог. С тоски бы помер. Мне работу подавай, лес, волю.

– Да какая ж это воля, Тимоха, не смеши мою кобылу. Хотя в целом ты прав, такая жизнь не для каждого. Мужики, навроде тебя, домой скорее хотят, а, чтобы срок скостить, работать надо. А мне зачем, если там мой дом.

Варан грустно усмехнулся. Помолчали.

– А что, Тимоха, – спросил Варан, – Мотьку-то давно знаешь? Чё об ней сказать можешь?

Тимофей замолчал, задумался, глядя в небо, докуривая свою самокрутку.

– Что тебе сказать, Санька. Мы ж с ней, почитай, всю жисть на этой станции прожили. Любились даже, дело прошлое. Баба она справная, честная. Мужика ей надо, шибко по мужику скучает. Если жениться хошь – женись, не прогадаешь. Только заранее хочу тебя предупредить об одном важном деле. Если уж повяжешься с ней, от других баб держись подальше, мой тебе совет.

Он замолчал, свёртывая новую цигарку. Варан не торопил.

– Была у меня с ей вот така история, – продолжил Тимофей, вновь окутав себя сизым облаком табачного дыма, – Когда меня, беглого, Иваныч в лесу подобрал и на станцию привёз, ей уж лет двадцать было. Сколь ей точно, она и сама не знает, совсем малой сироткой Иваныч её в лесу подобрал. Девка с виду простая, да только оченно даже не глупая, да Иваныч её многому обучил. Ну а я годков на десяток постарше был. В скором времени стали мы с ею жить. Ну-у, как мужик с бабой. Венчать-то нас некому было, Иваныч нам и за попа был, и за родителя, и за свадебного генерала. Три года жили, не тужили, детей вот токмо Бог не послал. А на четвёртом годе случилась ерундовина. Иваныч раньше как в Пески по снабжению ехал, меня с собой брал. Грузчиком, посыльным, прочие мелкие делишки поручал. В кой-то раз сознакомился я там с кладовщицей тамошней, Нюркой. Шалавая бабёха была, но смазливая да стройная, что та берёзка. Ну и соблазнился я. Замечаю: всё ближе ко мне подкатывает, да и я от ей не шарахался, дело молодое. Вот как-то случилось нам с начальником заночевать там. Время позднее, Иваныч пошёл к другану своему, завскладом, на ночлег. А меня оставил повозку гружёную охранять. Я рядом с ней сенца кинул, спать было завалился, а Нюрка уж тут как тут. В общем, согрешил я с ней. Да ладно бы раз, а то ведь каждую поездку по новой бес путал. Так и шло оно, пока Матрёна не проведала. Как уж, я не знаю. Виду особого не подала, только вроде как грустная стала, глаза всё на мокром месте, да прохладцей чуть повеяло в её ко мне отношении. И вот как-то раз, покувыркались мы с Нюркой, пошла она домой, а я как всегда под телегой на соломе заснул. Просыпаюсь рано поутру, чувствую – голова кака-то тяжёлая, а вроде ж не пил с вечеру. Рукою-то по темени помацал: “Мать честна, никабы выросло чего”. Я к луже, глядь в неё, а у меня из головы два рога торчать, как у полугодовалого телка. Перепужался я тогда, голову рубахой обмотал, едва начальника дождался. Ему сказал, дескать, голову вчера напекло, теперь вот берегусь, да коня плёткой, чтоб домой быстрей нёс. Приезжаем, я сейчас до неё. ”Признавайся, – говорю, – Мотька, твоя работа?” А она мне: “Что ты, Тимоша, это оно само так бывает, когда муж жену обманывает, а помочь тебе я смогу. Но только при однем условии: в Пески больше не поедешь, в Яру сидеть будешь, и до меня не подходи”. Я конечно на любые условия согласный был, с Иванычем в командировки более ни ногой. Да он и не приказывал, шляпу соломенную мне дал, ухмылялся ходил, глядя как я её две недели с головы не сымал. А через две недели отвалились те рога. Сами собой отвалились. Только Мотька более меня до себя не допускала, сильно обиделась. Насовсем. А сама с той поры как с цепи сорвалась. Сколько работников к нам ни приезжало, почти всяк ей жених становился. А их, до Родьки, с дюжину-то побывало за тридцать лет. Только ты худо про неё не думай. Они же все подолгу не задерживались. Задача у начальника такая, что никто с неё не верталси. Не силком шли, добровольно, Иваныч за исполнение мзду огромную сулил. Только все, кто уходил её выполнять, более не возвращались. Ни живым, ни мёртвым никого не видали. Вот и выходило, что ни вдова она, ни жена, ни брошенка, а не пойми кто. Вот так и живём.

Варан всё время, пока Тимофей рассказывал, с усмешкой глядел на него, пытаясь уловить на его лице или в голосе хоть малейшую тень улыбки. Но нет, рассказчик говорил совершенно серьёзно, словно учитель, доводящий до учеников трудную тему, не оставляя слушателю ни единого шанса усомниться в правдивости его истории.

– А спилить-то ты их не пробовал? – спросил Варан с деланной серьёзностью на лице.

– Пробовал. Больно было, оставил.

– Ну надо же, – покачал головой Варан, – А что за задание такое старик пацанам давал?

– Об ентом мне говорить не велено. Тут не обессудь. Коли интересно, у него самого и спроси. Может и тебе то задание предложит, хотя и навряд ли. Ну, пойдём, Санька, залежались что-то мы с тобой.

Весь день, наваливаясь на тяжёлую советскую бензопилу “Дружба”, Варан думал о рассказанной Тимофеем истории. Одной половиной головы он понимал, что всё, что он услышал – не более чем на ходу придуманная байка. Однако другая половина назойливо шептала: “А ты проверял? Во всякой сказке есть доля сказки”.