Вороний Яр

Ещё с вечера, носом почуяв свежие порывы с севера, тринадцатилетний Колька Федотов велел соседским девчонкам Насте и Анютке готовить мешки. Ночью то и дело просыпался и, прислушиваясь к шуму за окном, предвкушал предстоящую добычу. А встав ещё до солнца, влез в овчинную кацавейку без рукавов, напялил на голову связанную матерью шапку и вышел во двор. Ветер стихал, слегка покачивая макушку кудрявившейся в углу двора берёзы. Колька подошёл к соседскому плетню и, перевесившись через него, оглядел окна. Тишина.

“Ведомо, спят ещё, – недовольно подумал Колька, – свяжешься с бабьём”.

Он сунул два пальца в рот и пронзительно, залихватски засвистел.

– Эй вы, белки сонные! Царство небесное проспите! – крикнул он в соседский двор, старательно, насколько мог, придавая голосу мужицкую хрипотцу.

Оконные створки распахнулись. В окне появилась бойкая, немного заспанная Настя.

– Ну чего орёшь, Федот, кривой рот, – сказала она громким шёпотом, – Матушка спит ещё. Сейчас выйдем.

– Я вот тебе задам кривой рот, – буркнул Колька и показал Насте кулак. Девчонка хихикнула и затворила окно.

Через пару минут, с холщовым мешком через худенькое плечико, двенадцатилетняя Настя появилась на крыльце. За ней, тихо прикрыв за собой дверь, сестрёнка её Анютка. Темноволосые и кареглазые, с острыми, подвижными плечиками, сёстры-двойняшки настолько же сильно походили друг на друга внешне, насколько и отличались непохожестью характеров. Бойкая, юркая, языкастая Настя редкую минуту сидела на месте, то и дело подшучивая и задирая соседского Кольку, да и других деревенских мальчишек, за что ей частенько от них перепадало. Тихая и задумчивая, как мать, Анюта была полной противоположностью сестры. Подолгу могла, лаская, разговаривать со всей дворовой живностью, от кошки до коровёнки. Зачитывала до дыр книжки со сказками, что брала в избе-читальне. Компаний деревенских мальчишек и девчонок не чуждалась, но держала себя как-то по-особому: мало говорила, всё больше прислушивалась. Среди деревенской пацанвы обе сестры, особенно Анюта, пользовались повышенным вниманием. Колька же на правах ближнего соседа и, будучи не по годам рослым и длинноруким, внимание то, по мере своих возможностей, постоянно пытался унимать. Этаким молодым петушком ходил между двух сестрёнок, пытаясь ухлёстывать за обеими.

– Кольк, а Кольк, ты на ком из нас женишься, когда вырастешь? – заливалась смехом хохотушка Настя по дороге в кедровник.

– И вправду, Коля, – подхватывала, тихо улыбаясь, Анюта, – Не на обеих же зараз. Тебе бы выбрать надобно.

Колька делано задумывался.

– Я, пожалуй что, Анюту выберу, добрая она. Я её к океану увезу, в дальние страны ходить с нею будем.

– А я нешто злая, Коля? Как же я-то без тебя? Пропаду ведь, утоплюсь с тоски.

– Ты не злая, ты вредная бываешь, – отвечал Колька, – Ну, ничего, ты у меня в запасе будешь. Избу тебе на берегу срублю, ждать нас с Анюткой будешь.

– А поспеешь за двумя-то, моряк, с печки бряк? – не унималась Настя.

– Поспею, не велика хитрость.

К обеду, набив два мешка крепкой, спелой кедровой шишкой, покрытой росинками смолы, шли они через дышащее мёдом трав поле, по пыльной дороге в деревню. Впереди Колька, придерживая обеими руками взваленный на загривок мешок. Чуть позади вдвоём волокли свой мешок девчонки, держа его одна за узелок, другая за нижний угол. Рассыпавшись по лугу пёстрым чёрно-бело-рыжим бисером, паслось невдалеке домашнее стадо. Спал где-то под ракитой у ручья деревенский дурачок, пастушок Сенька. По меркам военного времени люди здесь, в таёжной глуши, жили, можно сказать зажиточно. Хлеба, сахара, здесь и по большим праздникам мало кто видывал. Хлеб большею частью картошка заменяла, если ещё урождалась. Соль, спички, муку ржаную берегли. Зато куры почти у всех, коровёнка почти в каждом третьем дворе, поросят, даже по нескольку. О корме особо не заботились: выгоняли матку с поросятами по весне на вольные хлеба и до осени перепахивали они рылом сытный лес, набивая брюхо травами, кореньями да грибами. Возвращалась по холодам от силы половина, но те, кто возвращался, сполна возмещали нагулянным салом потери. Да и лесную дичь били, без особой оглядки на власть.

Остановились передохнуть. Девчонки уселись на свой мешок, Колька разлёгся на траве, вытирая пот со лба, глядел в синее облакастое небо.

– Ой, Коль, – опасливо сказала Настя, дёргая Кольку за рукав, – Битюг то, кажись, на нас пялится, поглянь.

Колька приподнял голову, поглядел в сторону стада. Племенной бык-трёхлетка Битюг, центнеров шести весом, краса и гордость леспромхоза, поднялся с лёжки и угрюмо смотрел на детей.

– Да и пусть себе пялится, – нарочито спокойно сказал Колька, почёсывая за ухом, – Ну, вы как, отдохнули, поди? Пошли помаленьку.

Встал, взвалил на шею мешок и зашагал к дороге. За ним, подхватив свою ношу, потянулись девчонки.

– Коль, а Коль, а он, кажись до нас идёт, – беспокойно оглядываясь, сказала Настя, – Чё делать то будем?

Оглянулся и Колька. Бык, мерно переставляя копыта и играя мускулами, неспешно, но целенаправленно брёл за детьми, кивая рогатой головой. Даже с расстояния сотни метров Колька ощутил какую-то чудовищную и беспощадную мощь его тела.

– За мной ходите, – сказал он, свернув с дороги в направлении видневшегося невдалеке маленького берёзового колка. – Только не бегите и не орите.

Всё ещё не бросая мешки, дети быстрым шагом устремились к перелеску. Однако, расстояние до него не оставляло им никакой надежды. Вновь оглянувшись, Колька увидел, что бык перешёл на бег.

– Анютка, Настька! – крикнул он, – Мешок бросайте! Тикайте к колку, на сколь духу хватит!

Сбросив наземь мешок, он быстро развязал узел, вытряхнул на траву шишку, надеясь хоть ненадолго отвлечь внимание рассвирепевшего быка, и рванул вслед за девчонками. Приостановившись и наскоро обнюхав Колькин гостинец, Битюг вновь устремился за детьми. Подобрав подол и сверкая коленками, впереди всех бежала Настя. За ней, постоянно оглядываясь и приостанавливаясь, едва поспевал Колька, не зная, чем помочь отстававшей Анютке. Остановились вышедшие из кедровника и спускавшиеся с увала бабы с детьми и старики, побросали мешки и тачки, в немом бессилии и страхе наблюдали за происходящей вдали погоней. Дрогнуло и замерло в груди сердце Агафьи, полоскавшей в ручье бельё. Бросив в воду рубашку, бросилась она туда, откуда, как ей показалось, донёс ветер крик её дочери.

Анютка бежала, не поспевая за сестрой и Колькой, не крича и не оглядываясь, слыша сквозь стук своего сердца нарастающий и настигающий топот бычьих копыт. Казалось ей, как будто огромная, набитая тяжёлыми камнями бочка, глухо сотрясая землю и подпрыгивая на кочках, вот-вот настигнет её, со страшным, гибельным хрустом придавит к земле и прокатится дальше, оставив лежать её в траве, такую маленькую и беззащитную, окровавленную и бездыханную. В отчаянии остановилась она, повернулась лицом к догоняющему зверю и вытянула вперёд руки с растопыренными тонкими пальчиками, словно пытаясь оградить себя от надвигающейся неминуемой гибели. И увидели Настя и Колька и люд, застывший на увале, и бегущая с ручья со сбившимся на бок платком и размётанными ветром волосами Агафья, как споткнулся Битюг, перешёл на шаг, как остановился в двух шагах от Анютки, наклонив к земле тяжёлую широколобую башку со страшными, острыми, вразлёт, вилами и выдул ноздрями с земли два взрыва пыли. Как, медленно развернувшись, побрёл он вспять, а, услыхав хлёсткий щелчок бича подоспевшего на коне Сеньки, трусцой поспешил к стаду. Словно крыльями птица обняла своих дочерей подбежавшая со сбившимся дыханием Агафья. И Колька, подойдя, по-взрослому положил ей руку на запястье:

– Не плачь, тётя Агаша, всё же хорошо. Вон он уже где, собака. Пойдёмте лучше шишку соберём…

Вечером, в сумерках, подкараулив у плетня вышедшую во двор Анютку, Колька тихо позвал её:

– Анюта, подь сюды.

Анюта подошла, остановившись в двух шагах, ласково, но как-то испытующе глядя на него.