Последняя битва

Узнав вернувшегося хозяина и его людей, стражники засуетились, распахивая тяжелые, сколоченные из толстых дубовых досок, ворота. Проскакав через глубокий ров по узенькому перекидному мостику, вся кавалькада въехала в город. Да-да, пусть маленький – но город. Ивану и самому нравилось так Обидово называть, хотя, конечно, все ремесленные да торговые люди больше не в Обидове, а в рядке у Чернохватова жили.

У самой боярской усадьбы Ивана лично встретил Лукьян – вассал, воин, коему за верную службу Раничев пожаловал пару починков с землицею и крестьянами. Настоящим, крутым феодалом стал Иван Петрович, вот уже и крестьян крепостил – а как же? Не Ивану – ему-то что? – а вот крестьянину-пахарю куда без защиты податься? Нападут вороги – кто защитит? Боярин! Не дай, Боже, неурожай – у кого хлебца просить? Опять же у него же, у родного боярина! Тот ведь и защитит, и прокормит, вот уж тут точно деваться некуда – от обедневших крестьян да безлюдья вотчиннику одно разоренье!

– Чтой-то вы задержались. – Лукьян, не чинясь, придержал стремя, помогая Раничеву слезть с коня. – Поди, в корчму заходили?

– А как же? – хохотнул Иван. – Праздник, чай, Благовещенье! Боярыня моя как?

– Вроде на здоровье не жаловалась… Да вон и она, встречает.

Иван перевел взгляд на резное крыльцо, увидав Евдоксю в накинутой на плечи телогрее, птицей взлетел по ступенькам, обняв жену, поцеловал в уста, попенял:

– Что ж ты… на крылец-то? Простынешь.

– Ничего, легче уже, – тихонько засмеялась боярыня. – Рада, что вернулся уже. Ждала.

– Детушки как?

– Спят, за день набегались.

– Гостинцев им привез. И тебе.

– Ну тогда что на крыльце встал? Пошли в дом, показывай, хвастай! – Евдокся вдруг хитро улыбнулась. – Чай, пластинок для патефона не привез? Зря кузнец новую пружину ковал.

– Не привез… – Вспомнив про монету, Иван чуть было не споткнулся о невысокий порог, махнул рукой, словно бы прогоняя худые мысли.

Однако Евдокся тут же заметила, что с мужем что-то не так – не зря говорят, что хорошую жену не обманешь. Положив на стол привезенное янтарное ожерелье, пристально взглянула на супруга:

– Случилось что, Иване?

– Да так, мелочь…

– Ты не виляй, рассказывай!

Раничев и не хотел, да рассмеялся:

– Ну ты сейчас прямо как следователь Петрищев, помнишь?

– Да уж помню… Ну?

Иван вздохнул и вытащил из кошеля пфенниг:

– Смотри.

Взяв монету в ладонь, боярыня приблизила ее к ярко горящей свечке:

– Чудная какая… Колосья, орел, кривой крест какой-то… И надпись – латынницей.

– Ты на дату взгляни, – хмуро промолвил Иван. – Учил ведь цифири арабской.

– Учил… – тихо прошептала Евдокся, прищурилась. – Уж больно цифирь мелкая. Нет, все же разглядеть можно – один, девять, четыре… нуль… Правильно?

– Так… Теперь вместе прочти.

– Одна тысяча девятьсот сорок. И что это значит?

– Это год, Евдокся. Дата. Помнишь то место, где мы с тобой были? Лагерь пионерский, трактора, ферму?

– Помню, как забыть? – Боярыня улыбнулась. – Сейчас кажется – будто сказка.

– Так вот, место то, где мы были, – год тысяча девятьсот сорок девятый. А этот вот, сороковой, на девять лет раньше…

– Рядом совсем.

– Не то плохо, что рядом, – вздохнул Иван. – А то, что денежка эта медная – вражья! Таких врагов, Евдокиюшка, на Руси-матушке никогда больше не было.

– Никогда? – Евдокся хлопнула ресницами. – Что за вражины такие? Московиты? Литовцы? Ордынцы? Иль – гулямы Хромца? Так он умер давно.

– Ни те, ни другие. – Раничев покачал головой. – Много, много хуже!

– Думаешь, тот враг на наши земли зарится? – передернула плечами боярыня.

Иван обнял жену за плечи:

– Все может быть, Евдоксюшка, все… Да и от дырищи этой… что миры соединяет, – нам, похоже, один вред.

– С Маврей бы тебе поговорить, колдуньей… Или с тем, черным, страшным… ты как-то рассказывал.

– Ад-Рушдия, – вспомнил Раничев. – Ты права – черный он, черный магрибинский колдун. Он бы, конечно, многое мог рассказать, да только два года назад помер в Орде, у Едигея – то купцы, гости восточные, рассказали. Да… – задумчиво протянул Иван. – Все померли, все, кто знал – Абу Ахмет, ад-Рушдия, Тимур… Тимур, правда, не знал, но, наверное, догадывался, особенно в последние годы. Почему-то считал, что я приношу ему удачу, потому и послал против Баязида. Сколько тому минуло? Шесть лет… да, шесть… А насчет Маври ты правильно сказала, супружница! Ее-то завтра и спросим… Может, и ничего, может, и обойдется еще, может, эта монетинка – пфенниг – сюда совсем случайно попала.

– Дай-то Бог! – Встав с лавки, боярыня перекрестилась на висевшую в углу икону и низко поклонилась.

Иван тоже перекрестился, подошел сзади, обняв жену за талию, снял паволоку, поцеловал в шею, почувствовав, как заиграла кровь. Оглянувшись на дверь, быстро снял с супруги телогрею, повернув к себе, поцеловал крепко-накрепко в губы. Не так просто поцеловал – с жаром!

– Тихо, тихо, – притворно отбиваясь, шептала Евдокся. – Пошли хоть в опочивальню…

– Идти больно долго, – оторвавшись от губ, пошутил Иван, сноровисто расстегивая длинный ряд пуговиц алого Евдоксиного саяна. Расстегнул, бросил на лавку одежку, оставив супружницу в тонкой белой рубахе, провел рукой по спине, груди, сжал…

Боярыня застонала, сама уже стянула через голову рубаху, призывно улыбаясь, провела руками по животу, талии, бедрам… Иван быстро скинул одежку, и два по-молодому гибких тела слились в едином любовном порыве…

Утро после Благовещенья выдалось солнечным, светлым. От солнца-то, ярким лучиком пробивавшегося в щели ставни, Иван и проснулся на ложе. Проснулся один – Евдокся, как и положено справной хозяйке – уже давно, едва забрезжило, встала. Хоть и боярыня – а все ж все хозяйственные дела вела лично, так, в общем-то, и было везде принято, слуги слугами – а лучше хозяйского пригляду нету.

Быстро одевшись, Иван причесался костяным гребнем, пройдя в горницу, умылся у рукомойника и, сотворив утреннюю молитву, поднялся в детскую, где – одни уже, большие – спали сыновья. Дочка Катюшка почивала в соседней горнице, с нянькой. Туда Иван не пошел – пусть поспит; распахнув дверь, остановился у сыновей на пороге. Те уже поднялись, оделись – теперь игралися деревянными сабельками – Мишаня с Панфилом. Оба высокие для своих лет, тоненькие, стройные, востроглазые. Увидав отца, обрадовались: