О команде Сталина - годы опасной жизни в советской политике

В сталинский период зачастую сначала происходили важные события и только позднее (если это вообще случалось) формулировались соответствующие политические декларации. Сплошная коллективизация была сформулирована как политический принцип в начале 1930-х годов только в самых общих чертах, хотя было ясно, что партийным функционерам нужно ломать деревенский уклад, в том числе жизни крестьян. Сопровождавшая коллективизацию антирелигиозная борьба никогда не объявлялась политикой и даже не определялась как таковая на уровне Политбюро. То же самое относится и к антисемитской кампании тридцать лет спустя, мало того, во время нее в прессе на низовом уровне происходила кампания противоположного рода. Давали понять, что антисемитизм со стороны чиновников по-прежнему может быть наказуем. Клановость, ключевое явление в советской жизни и политике, никогда не регулировалась и не признавалась официально, не считая периодических осуждений Кремлем «семейственности» в провинции. Тем не менее произошло весьма существенное (хотя и временное) изменение неофициальных правил игры, когда членам Политбюро (команды) было запрещено вступать в конфликт с органами безопасности с целью защитить своих подчиненных, протеже и родственников во время больших чисток. Конечно, политические заявления и резолюции появлялись, иногда даже предваряли какие-то действия, но чтобы понять политику того времени, часто приходится игнорировать их формальный смысл. Например, если смотреть только на ленинский «запрет на фракции», должным образом одобренный X съездом Коммунистической партии в 1921 году, то можно заключить, как это неосторожно сделали некоторые ученые, что в тот же момент фракции исчезли из советской политики. Фактически же фракции оставались основой советской политики еще в течение десятилетия, пока Сталину, формально их не запрещавшему, наконец-то не удалось от них избавиться.

Историки меньше, чем политологи, любят системные модели, предпочитая метафоры или (в последние двадцать лет) ссылки на теорию культуры. Они, однако, при случае тоже прибегают к моделям. В качестве примера можно привести тоталитарную модель, популярную во время длительной холодной войны, в рамках которой начиная с 1950-х годов на Западе развивались исследования советской системы. Основываясь на наблюдаемом сходстве между фашистскими режимами середины XX века и советским режимом при Сталине, можно отметить, что тоталитарная модель представляла собой режим, возглавляемый харизматическим лидером, правящим посредством мобилизующей партии и сил тайной полиции, и стремящийся к полному контролю над обществом. Применимость этой модели к советской истории много обсуждали, и я в том числе[936]. Однако в том, что касается настоящего исследования, актуальность данной модели весьма ограниченна, поскольку она никогда не фокусировалась на отношениях Сталина с его ближайшими советниками и не придавала этим отношениям особого значения.

Сталинское правление часто называют личной диктатурой[937]. В практических целях этот термин подходит достаточно хорошо, несмотря на некоторые теоретические сложности, но он сравнительно мало говорит нам о том, как Сталин фактически использовал свою власть. Вероятно, более актуальная метафора для размышления историка о сталинской большой политике, хотя она и не вызывает много теоретических дебатов, — это «придворная политика». Имеется в виду, конечно, сравнение со старыми временами в России и в других странах, где отношения между монархом и его придворными были важной частью политического процесса; также подразумевается, что эта традиционная реальность вновь утвердилась за фасадом новых революционных институтов, таких как Политбюро. Симон Себаг Монтефиоре ссылается на придворную политику в подзаголовке своей работы о Сталине «Двор красного царя». Как и положено в популярной истории, он предлагает читателям метафору, но в дальнейшем ее не раскрывает, и другие ученые иногда используют эту метафору таким же образом[938]. Из того, как Монтефиоре использовал термин «магнаты» (по-видимому, так по-английски были названы бояре) для описания единомышленников Сталина, кажется, что двор, который он имел в виду, был московским двором раннего Нового времени, когда придворными игроками были поместные дворяне со своими удельными имениями, иногда претендовавшие на царский престол. Но у «магнатов» сталинской эпохи не было земли или опоры в провинциях, их опорой были специализированные правительственные и партийные институты[939]. Если бы я использовала метафору «придворная политика», то, вероятно, имела бы в виду более позднюю версию царизма, когда игроками были министры, назначаемые царем и борющиеся за влияние на него, при этом управляющие важнейшими государственными ведомствами (финансы, торговля и промышленность, внутренние дела и полиция). Тем не менее эта аналогия тоже не подходит, поскольку цари позднего имперского периода предпочитали иметь дело со своими министрами по отдельности и решительно сопротивлялись чему-либо, напоминающему кабинет или министерскую команду, и, конечно, не были склонны проводить с министрами свободное время или всерьез воспринимать девиз «первый среди равных». Сталинская команда, на мой взгляд, была совсем не похожа на тех, с кем работал Николай II[940].

Долгое время исследования сталинизма сосредоточивались только на одном человеке, подчеркивая его харизму, культ и всемогущество[941], и стремились опровергнуть утверждения, что такие институты, как ЦК партии или Совет министров, имели какую-то реальную власть[942]. Однако когда в 1990-х годах были открыты архивы, стали понятны ранее невидимые аспекты политического процесса, и тогда интересы ученых начали смещаться к отношениям Сталина и окружающих его людей, которых называли по-разному — «окружение» или «ближний круг»[943]. Пионером в этих исследованиях стал русский историк Олег Хлевнюк, начавший с архивного исследования Политбюро 1930-х годов, опубликованного в 1990-х годах. В этом первом подходе к данной теме Хлевнюк утверждал, что ближний круг Политбюро был важен до больших чисток, но не после. С одобрением цитируя Моше Левина, он характеризовал зависимость ближнего круга от Сталина после больших чисток как «рабскую», заключив, что «Политбюро фактически было ликвидировано как регулярно функционирующий орган политического руководства, превратившись в лучшем случае в консультативную инстанцию при Сталине»[944]. Этот подход резко критиковал Арч Гетти, который отверг определение «рабская», указав, что члены ближнего круга были влиятельными политиками сами по себе и при длительном отсутствии Сталина — до 1935 года даже без телефонной связи с его резиденцией на юге — они все вместе управляли страной, а Сталин вмешивался с помощью писем и телеграмм только по небольшой части вопросов[945]. К 2005 году Хлевнюк, продолжавший активные исследования периода с 1930-х годов до позднего сталинского времени, стал смотреть на вещи иначе и добавил к парадигме личной диктатуры олигархическую парадигму. «Мы можем определить формирование квазиколлективных механизмов принятия решений как свидетельство возникающей олигархизации власти в последние годы жизни Сталина», — писал он. «Олигархия» имеет длинную родословную в качестве уничижительной характеристики советского руководства, начиная с «демократического централизма» большевистских критиков Ленина и его команды еще в 1920 году. По сути, Хлевнюк говорит, что, хотя Сталин как единоличный диктатор оставался выше всех, его ближайшие соратники тоже были важны, и это стало еще очевиднее, когда они стали править после его смерти, используя «некоторые процедуры коллективного руководства»[946].

936

Abbott Gleason, Totalitarianism: The I