Страница 81 из 102
На следующей неделе взорвалась ситуация в Венгрии, повстанцы в Будапеште обратили в бегство полицию, Запад их приветствовал, и 23 октября Жуков доложил Президиуму, что в Будапеште проходит демонстрация в сто тысяч человек и горит радиостанция. «Если Надь будет предоставлен сам себе, Венгрия отпадет», — сказал Молотов[852]. За исключением Микояна, вся команда плюс маршал Жуков согласились с тем, что на этот раз советские войска следует отправить, но Микоян не соглашался, хотя остался в меньшинстве один. Венгерское правительство пало, и 24 октября советские войска и танки вошли в Будапешт. Очевидно, они надеялись, что само их присутствие стабилизирует ситуацию, поскольку Микоян и секретарь ЦК Михаил Суслов были одновременно с этим отправлены на переговоры. На следующей неделе члены команды пребывали в сомнениях: «Я не знаю, сколько раз мы меняли свое мнение», — сказал позже Хрущев[853]. Микоян не колебался и был последовательно против использования советских войск[854], и в какой-то момент вся группа, включая Молотова и Кагановича, решила вывести войска, очевидно, из-за беспокойства, связанного с таким наглым навязыванием советской власти народам Восточной Европы, которые явно проявляли к ней враждебность. Но затем от находившихся в Будапеште Микояна и Суслова пришло сообщение о том, что Надь заговорил о необходимости вывести Венгрию из Варшавского договора, и мнение снова изменилось. Ворошилов, старый друг свергнутого венгерского лидера Ракоши (предшественника Надя), был взбешен из-за того, что Микоян выступил против применения силы: американская секретная служба работала в Будапеште лучше, чем он, в ярости заявлял Ворошилов. Хрущев, Булганин, Маленков и даже Каганович возражали против его нетоварищеских комментариев, но их отношение к применению силы становилось все более жестким[855].
На заседании Президиума 28 октября Каганович впервые использовал термин «контрреволюция». Хрущев повторил его в своих мемуарах и, возвращаясь к старой большевистской риторике, заявил, что венгерский рабочий класс отказался поддержать контрреволюцию, но во время событий его язык был более прагматичным[856]. Чего он боялся вместе со всей остальной командой, так это того, что правительство Надя падет, что приведет к кровопролитию, которое закончится переходом Венгрии в западную сферу влияния, и что эта зараза будет распространяться по всему советскому блоку. Решение об энергичных военных действиях было принято 31 октября, Микоян по-прежнему оставался в меньшинстве и настолько разозлился, что подумал о выходе из Президиума. (Он никогда не говорил публично о своем инакомыслии, и оно оставалось неизвестным до 1970-х годов, когда мемуары Хрущева были опубликованы на Западе.) Когда советским войскам и танкам был дан зеленый свет, им потре-бежалось меньше недели, чтобы сокрушить венгерскую революцию, ценой тысяч венгерских жизней и сотен советских. Двести тысяч венгров, известных на Западе как «борцы за свободу», бежали через границу, и «Венгрия-1956» стала вехой в холодной войне, к деэскалации которой команда стремилась.
Во время кризиса команда в разумной степени поддерживала командный дух, но в результате у ее членов накопилось сильное раздражение. Молотов и Хрущев в ноябре на Президиуме яростно спорили по поводу Венгрии, Хрущев и его сторонники называли Молотова догматическим сталинистом, чьи идеи были «пагубными», и обвиняли Кагановича в «жадности»; они оба перешли на крик и личные оскорбления, что спровоцировало обычно флегматичного Молотова сказать Хрущеву, что ему «следует замолчать и перестать быть таким властным»[857]. Хрущев был сильно потрясен событиями в Венгрии, так как советская интервенция полностью противоречила обещаниям реформ, прозвучавшим на XX съезде партии, а также спровоцировала рабочие беспорядки и отчуждение интеллигенции в Советском Союзе. Но вместо того чтобы сделать его более осторожным и склонным к компромиссу с коллегами, это потрясение, казалось, имело противоположный эффект. За границей Хрущева все больше воспринимали как реального лидера Советского Союза, и он начал думать о себе как о новом хозяине страны, давая интервью иностранным СМИ и высказываясь о внешней политике, не согласовывая это заранее с командой. Он продолжил радикальную реформу системы управления, к которой его коллеги относились скептически, и давал экстравагантные обещания догнать Соединенные Штаты в сфере производства потребительских товаров, хотя его коллеги и экономические советники считали эти обещания нереальными. Отношения с Китаем ухудшались, и освоение целинных земель, которое так хорошо началось, казалось, двигалось к катастрофе. По мнению Кагановича, после XX съезда партии «последние остатки былой некогда скромности Хрущева исчезли»[858].
Все чаще команда чувствовала, что Хрущев неуправляем. Список его импульсивных поступков удлинялся. В мае 1957 года, чтобы наладить отношения с интеллигенцией, у Хрущева возникла идея пригласить около трехсот светил из московского литературного и художественного мира, коммунистов и некоммунистов, вместе с членами команды на щедрый пикник на бывшей сталинской даче в Семеновском, в ста километрах от Москвы. Этот пикник превратился в катастрофу: Хрущев разглагольствовал перед писателями и нарушал все правила, рассказывая им о своих разногласиях с Молотовым на Президиуме. Последней каплей была резкая ссора с двумя пожилыми писательницами, которым он угрожал, что «сотрет их в порошок» (одна из них «ткнула ему под нос свой слуховой рожок и, как все глухие, закричала: „Скажите мне, почему в Армении нет масла?"»). Празднику помешала гроза, проливной дождь чуть не обрушил тент, но Хрущев продолжал разглагольствовать[859]. «Недаром говорится: „Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке"», — так прокомментировал это Каганович[860].
После этого, как вспоминал Микоян, напряженность в Президиуме «стала просто невыносимой»; даже он, в основном сторонник Хрущева, критиковал его поведение во время приема на даче[861]. Молотов и Каганович[862] были возмущены тем, что Хрущев рассказывал беспартийным об их разногласиях[862], и на следующий день Молотов, Каганович, Булганин и Маленков встретились в кабинете Булганина, чтобы обсудить, как обуздать Хрущева и, возможно, даже избавиться от него[863]. «Это же невыносимо», — сказал Ворошилов бывшему протеже Хрущева Шепилову в середине июня, Хрущев «всех оскорбляет, всех унижает, ни с чем не считается»[864]. 16 июня команда собралась у Хрущевых на свадьбу их сына Сергея, но атмосфера была напряженной. Обычно мягкий Булганин взорвался от гнева, когда Хрущев в шутку прервал его тост. Маленковы опоздали, выглядели мрачно; и «как только ужин закончился», Молотов, Маленков, Каганович и Булганин демонстративно покинули свадьбу и отправились на дачу Маленкова по соседству[865]. На заседании Президиума 18 июня Молотов и другие стали упрекать Хрущева, Молотов отбросил последние три года дружбы и снова стал обращаться к Хрущеву на «вы». Все закончилось криком[866].
То, что произошло потом, впоследствии описывали как заговор или как упреждающий удар. Именно антихрущевская группа — Маленков, Ворошилов, Каганович, Молотов и Булганин, главную роль в которой играл Молотов, взяла инициативу в свои руки. Позже цитировали Маленкова, который сказал, что Хрущев расправится с ними, если они раньше не расправятся с ним. Первоначально они имели большинство в Президиуме. Хрущеву пришлось выслушать множество упреков по поводу его ошибочных суждений, нестабильного поведения и неспособности консультироваться с остальными членами команды, как того требовало коллективное руководство, и сначала Хрущев принялся извиняться. Был поднят вопрос об отстранении Хрущева от должности первого секретаря партии, а также было общее мнение, что необходимо уволить главу службы безопасности Хрущева Ивана Серова, которого команда считала работающим на него лично, а не на них[867]. (Булганин и другие жаловались, что он прослушивает их телефоны[868].) Но было неясно, каковы цели антихрущевской группировки. Возможно, как позже писал член ЦК Дмитрий Шепилов, это был скорее «взрыв» коллективного недовольства, чем четко сформулированная политическая 114 акция.[869]
852
“The ‘Malin Notes’ on the Crises in Hungary and Poland, 1956,”
Cold War International History Project Bulletin, nos. 8–9 (winter 1996“1997)> P-389“39i (цитата Молотова, p. 389).
853
N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, p. 418.
854
А. И. Микоян, Так было, с. 598.
855
Mark Kramer, “New Evidence on Soviet Decision-Making and the 1956 Polish and Hungarian Crises,” Cold War International History Project Bulletin, nos. 8–9 (winter 1996–1997), p. 366–369; Taubman, Khrushchev, p. 296.
856
С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 292; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, p. 417.
857
Kramer, “New Evidence,” р. 376.
858
Каганович, Памятные записки, с. 510–515.
859
Taubman, Khrushchev, с. 309–310; С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 417–421 (спрашивала Мариэтта Шагинян).
860
Каганович, Памятные записки, с. 515.
861
Цит. по: Taubman, Khrushchev, р. 310; Молотов, Маленков,
862
Каганович, i^S7, с-145-
862
Каганович, i^S7, с-145-
863
Молотов, Маленков, Каганович, с. 59, 103–104.
С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 421.
864
Шепилов, Непримкнувший, с. 388 (Ворошилов, которого, вероятно, тоже бы пригласили, находился в Индонезии).
865
С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 431.
866
Там же, с. 439–440.
867
С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 448, 454; А. И. Микоян, Так было, с. 607–609; Молотов, Маленков, Каганович, 1957, с. 64.
868
Шепилов, Непримкнувший, с. 393–394.
869
А. И. Микоян, Так было, с. 597–599; Шепилов, Непримкнувщий, с. 392–397; С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 439–451; Каганович, Памятные записки, с. 510–515.