Страница 40 из 102
С такой заманчивой целью, как Бухарин, Сталин дал волю своим садистским наклонностям, и команда тоже присоединилась, как банда школьных хулиганов. Это публичное издевательство сопровождалось слезами, криком, истериками и приступами депрессии у Бухарина. В какой-то момент Бухарин заперся в маленькой комнате в своей кремлевской квартире, бывшей сталинской («Надя умерла здесь. Я тоже здесь умру»), объявив голодовку и отказавшись приехать на февральско-мартовский пленум, чтобы ответить на выдвинутые против него обвинения, но потом передумал и дал Сталину и Молотову, как комикам, возможность развлекать делегатов диалогом:
Сталин. Сколько дней Бухарин голодает?
Молотов. Он сказал, что в первый день он голодал 40 дней и 40 ночей, во второй день — 40 дней и 40 ночей, а затем каждый день после этого — 40 дней и 40 ночей.
Сталин. Почему он начал голодовку в полночь? Молотов. Я думаю, потому что люди не едят ночью; врачи им это не рекомендуют[363].
Бухарин написал отчаянное письмо своему старому другу Ворошилову с вопросом: «Вы верите всему этому? Правда?» Заканчивалось письмо словами: «Обнимаю тебя, потому что я чист». Но Ворошилов написал ему жесткий ответ, вызвав у Бухарина крик боли по поводу «твоего ужасного письма». Более того, Ворошилов направил письмо Бухарина и свой ответ Сталину, и строчка о чистоте вызывала насмешку у всех членов команды, которым Сталин давал читать это письмо. Бухарин даже написал Хрущеву, которого знал мало, с пафосной просьбой объяснить, почему на банкете для строителей Московского метрополитена он назвал его «классовым врагом». Молотову, который меньше всего был склонен реагировать на эмоциональные обращения, он писал (обращаясь, как ни удивительно, на «ты»), пытаясь объяснить свои мучения, что окружен «морально невыносимым» подозрением, «боится любого косого взгляда, каждого недружественного жеста». В постскриптуме он вопрошал: «Разве этот кошмар не может быть рассеян? Разве вы не можете мне сказать, какие у вас есть сомнения, чтобы я мог спокойно на них ответить?» Молотову был симпатичен Бухарин, но, конечно, ответ был «нет», а точнее — молчание[364].
Бухарин был арестован 27 февраля 1937 года, но даже тогда агония ожидания не закончилась. В ЦК было некоторое беспокойство по поводу смертного приговора, за который выступал Ежов[365]. Бухарин, все еще надеясь, продолжал писать Сталину из тюрьмы, предлагая 10 декабря 1937 года, чтобы Сталин отправил его в Америку для пропаганды показательных процессов и агитации против Троцкого. «Моя совесть чиста перед тобой, Коба», — завершил он письмо[366]. Неудивительно, что Сталин проигнорировал его письмо. Бухарин вместе с Ягодой и другими стали обвиняемыми на последнем московском процессе, состоявшемся в марте 1938 года.
Почему Бухарин и другие обвиняемые на показательных процессах каялись в своей вине, было предметом большого количества спекуляций. Очевидно, что пытки — это один из ответов, наряду с угрозами семьям (чаще каялись те, у кого, как у Бухарина и Каменева, были дети, совсем маленькие или подростки). Но это также был способ получить возможность весь день быть в суде, откуда мировая печать передавала каждое слово. Ягода использовал свое последнее слово, чтобы указать на абсурдность обвинения в шпионаже против него («Если бы я был шпионом, то десятки стран могли бы закрыть свои разведки»)[367]. Бухарин предпринял аналогичную попытку противопоставить себя Шейнину в качестве, так сказать, контрсценариста: его план заключался в том, чтобы преувеличивать все до абсурда, так, чтобы в его тексте и голосе был слышен сарказм. Он признавал свое участие в чудовищных заговорах, но затем подрывал это признание, отмечая, что заговорщицкая группа, к которой он принадлежал, фактически не существовала. По словам Молотова, дикие и неправдоподобные преувеличения (обычно приписываемые НКВД) были стандартной уловкой бывших оппозиционеров-обвиняемых на показательных процессах[368]. Но если это так, то, похоже, эта тактика была не очень успешной, поскольку публика все-таки все это проглотила, хотя иностранная аудитория была несколько озадачена.
Что касается самооговора Бухарина, Сталин положил конец этой тактике, по крайней мере, в том, что касалось опубликованного протокола, просто удалив самые важные слова («я был с Троцким в несуществующем блоке» превратилось в «я был с Троцким в блоке») и тем самым оставив только простое признание. Присутствующие в зале, похоже, не поняли подрывную тактику Бухарина, по крайней мере иностранцы с несовершенным русским языком. Они приняли это за настоящее признание, хотя удивлялись, почему он это сделал. Ответ для многих заключался в почти мистической революционной вере, выраженной в конце последнего слова Бухарина, которое впоследствии было увековечено в романе Артура Кестлера «Слепящая тьма». Кестлер несколько перефразировал эту речь, а в оригинале Бухарин сказал: «В тюрьме я переоценил все свое прошлое. Ибо когда спрашиваешь себя: если ты умрешь, во имя чего ты умрешь? И тогда представляется вдруг с поразительной яркостью абсолютно черная пустота. Нет ничего, во имя чего нужно было бы умирать, если бы захотел умереть, не раскаявшись… И когда спрашиваешь себя: ну, хорошо, ты не умрешь; если ты каким-нибудь чудом останешься жить, то опять-таки для чего? Изолированный от всех, враг народа, в положении нечеловеческом, в полной изоляции от всего, что составляет суть жизни…»[369]
«Расстрелять как бешеных собак!» — кричал Андрей Вышинский, государственный обвинитель на показательных процессах. Почти всех подсудимых расстреляли, а многие их коллеги, друзья и родственники были отправлены в ГУЛАГ как «враги народа». Как объяснил Чуеву Молотов спустя годы, очевидно, что семьи нужно было изолировать, иначе, чувствуя себя обиженными, они создавали бы проблемы[370]. Жены высокопоставленных коммунистов, в том числе подсудимых на показательных процессах, как правило, арестовывались и отправлялись в специальный лагерь для жен врагов народа в Казахстане. Сейчас на месте этого лагеря недалеко от Астаны стоит памятник, на котором начертано много выдающихся имен, в том числе имя молодой вдовы Бухарина, Анны Лариной. Бывших жен также могли схватить, но иногда им могло и повезти: вторая жена Бухарина была арестована, а первая, Эсфирь, осталась на свободе, как и их дочь-подросток Светлана, давняя подруга Светланы Сталиной[371]. Взрослых сыновей часто расстреливали[372], а дочерей и сыновей-подростков обычно отправляли в ГУЛАГ или ссылку[373]. Маленькие дети, такие как малыш Анны Лариной Юрий, оказывались в детских домах, под другими именами, если ни один член семьи или преданный домочадец не был готов взять их[374].
В это время предполагаемый главный враг, Лев Троцкий, продолжал жить в своем мексиканском изгнании, читая обвинения против себя и лихорадочно указывая на несоответствия и неточности в сценариях в надежде дискредитировать эти показательные процессы и очистить свое имя перед международной аудиторией. Советские агенты следили за всеми его перемещениями и перемещениями его сына Льва Седова, прослушивали их телефоны, читали их переписку и регулярно отправляли информацию Сталину[375]. Преследуемый советскими спецслужбами, куда бы он ни пошел, Троцкий в конце концов был в 1940 году убит советским агентом. Его жена Наталья и маленький внук Сева, которые были с ним в Мексике, выжили, но почти все остальные, кто был связан с Троцким, были уничтожены, как в Советском Союзе, так и за его пределами, в том числе его первая жена Александра и их сын Сергей, который был инженером и не занимался политикой[376].
363
Цит. по: Gregory, Politics, Murder, р. 99, 107.
364
РГАСПИ, 329/2/6, лл. IO-15; 558/11/96, лл. 22, 26 (Ворошилов);
329/2/6, л. 119 (Хрущев); там же, лл. 41–44 (Молотов).
365
Gregory, Politics, Murder, р. 120.
366
«Прости меня, Коба», Источник, 1993, №о, с. 24–25.
367
Судебный отчет по делу антисоветского право-троцкистского блока, рассмотренного Военной коллегией Верховного суда СССР, Москва, 2-13 марта, (Москва: Наркомат юстиции СССР, 1938), с. 786.
368
Чуев, Сто сорок бесед, с. 404–405.
369
Отчет о судебных слушаниях, с. 777; Gregory, Politics, Murder,
р. 138-40; Arthur Koestler, Darkness at Noon, trans. Daphne Hardy (London: Jonathan Cape, 1940), p. 240.
370
Чуев, Сто сорок бесед, с. 415.
371
Зенкович, Самые секретные, с. 61–66; Gregory, Politics, Murder, р. 131.
372
Зенкович, Самые секретные, с. 176–177, 420 (Александр и Юрий Каменевы, Михаил и Виктор Томские).
373
Зенкович, Самые секретные, с. 337, 320–321, 420, 177 (Наталья Рыкова, Леонид и Владимир Постышевы, Юрий Томский, Владимир Каменев).
374
Gregory, Politics, Murder, р. 131.
375
РГАСПИ, 558/11/96, лл. 39, 46, 50.
376
Service, Trotsky, р. 500; Зенкович, Самые секретные, с. 429–432;
Deutscher, Prophet Outcast, р. 281–282.