Страница 91 из 93
Она сидела, глядя на старенькую фотографию сыновей, прикрепленную к верху кереге. Адай и Наби снялись в день последних занятий в школе, оба были в темных костюмах и белых рубашках с отложными воротничками. На лацканах значки «Ворошиловских стрелков». Сыновья смотрели па мать спокойно и безмятежно: широкоплечие, с сильными прямыми шеями, скуластые. Они росли дружными, радуя людей, и вместе ушли на войну. И Санди подумала, что добилась своего, взрастив из детей сильных людей, которые увидели смысл жизни в служении Родине. Только не смогли они вернуться домой; Адай погиб под Сталинградом, а Наби пропал без вести…
Санди вздохнула, провела ладонью по лицу, словно отгоняя воспоминания. В молодые годы она часто вспоминала о минувшем. Тогда боль ожидания исчезала, горечь одиночества отступала куда-то далеко и окрепнувшие надежды долго не давали тоске снова завладеть ее сердцем. Но это было раньше, давно, в лучшую ее пору, когда многие ловили ее взгляд. А этой ночью воспоминания пришли вновь. И пришли они, не столько утверждая вечность ее первой любви — это было лишнее, потому что ожидание сына давно стало смыслом ее жизни, — сколько напоминая Санди о сложности и противоречивости мира. Неожиданная встреча с Амиром заставила ее задуматься о прошлом, о настоящем. И впервые на какой-то миг она засомневалась в оценке своей жизни, которую считала прямой, как правда.
В юрте становилось душно, и Санди, скатав старую с выцветшим узором серую кошму, приподняла расстеленную под ней тростниковую циновку, обильно обрызгала землю водой. Потом, аккуратно развернув кошму, подмела ее мокрым веником и вышла наружу.
Над степью властвовал палящий зной. Воздух словно позванивал от напряжения. Ослепительно белый свет резал глаза, было трудно дышать. Прислушиваясь к звонким голосам ребятишек, купающихся у колодцев, она подвернула под бельдеу туырлык на теневой стороне и, подтянув войлок над сводом юрты, прикрыла отверстие. Посмотрев в сторону колодцев, она наполнила чайник водой. Сухие кизяки вспыхнули быстро. Носиком вверх закачался на треноге чайник, роняя прозрачные капельки. «Заигрался совсем», — проворчала Санди и недовольно оглянулась.
От колодцев, держа лопаты на плечах, медленно шли старики. Отполированные глиной лезвия лопат поблескивали под лучами солнца. В мареве зноя преломлялись фигуры стариков, колыхались над степью. Казалось, это воины с оружием на плечах плывут сквозь мерцающую толщу времени. Плывут к людям… И нельзя было отвести от них взгляд. «Как далеко ты ушел, мой сын, — тихо проговорила Санди. — Так далеко, что никак не можешь дойти до дома… Когда же ты придешь?.. Завтра?.. Через месяц? Через десять лет?..»
Вскипая, вода из чайника с шипением пролилась на огонь, застучала крышкой. Дым с невесомой золой стрельнул вверх.
Амир пришел, когда Санди одна садилась за чай. Что-то заслонило свет, она взглянула и увидела его, остановившегося у порога. Она встала, когда он вошел в юрту, и пригласила к чаю. Потом налила ему густой чай, который обычно любят старые люди. После приветствия долго молчали. В юрте было тихо. Доносились только дальние приглушенные крики ребят да тихонько шипел чайник на углях.
— Ты хорошо выглядишь, Санди, — заговорил он хрипловатым неестественным голосом. — Я узнал тебя еще в машине.
Он пришел в рубашке — без пиджака, на котором она вчера заметила колодку медалей.
— Я должен был прийти, — сказал он. — Прошло много лет, но мы росли вместе.
Она кивнула головой, сидя вполоборота к нему. Он снова замолчал, невольно залюбовавшись тонким и гордым профилем ее лица, в котором были и молодая грусть, и глубокая неисходная печаль старого человека. Он смотрел, забыв свои годы и пережитое, сознавая смутно, что время оказалось бессильным перед ее красотой. А ведь он мог быть всегда рядом с ней. Всегда… Старик не заметил, как его мысль вырвалась, пролилась словами.
— Я был силен и ловок, и все же я не дошел до тебя.
В первый раз они встретились взглядами. Глаза людей не могут лицемерить, они говорят то, что думают люди. И Санди и Амир выдержали взгляды друг друга.
— Я мстил Адайбеку, — сказал Амир.
— А надо было мстить и Нуржану, и Кожасу, и Боранбаю. Мстить всем, кто обманывал тебя, Махамбета, меня. А ты?.. Недоедать, недосыпать и пойти против таких же, как сам.
Это было тяжелое, но справедливое осуждение, и он встретил ее слова, внутренне соглашаясь с ней.
— Теперь легче судить об этом… — отозвался он через некоторое время.
Никто из них не притронулся к чашкам. Чай остыл, перестал куриться паром. Между двумя чашками в большой красной вазе лежало печенье, чуть в стороне — в маленькой вазочке — белели кусочки сахара.
— Судьбу не угадаешь, — продолжал старик. — Но я любил тебя и считал, что имею право на красивую жену.
— И на лучшего скакуна?
— Наверное, это от уклада нашей жизни. Мы ведь всегда прославляли сильных, равнялись на них.
— Прославляли тех, кто стоял за народ! — ответила Са нди. — Но почему ты один сейчас? — спросила она. Голос ее прозвучал глухо и напряженно.
Она настойчиво повторила вопрос.
— Об этом и рассказывать тяжело, — ответил он, глядя перед собой. — Из тюрьмы я вышел в двадцать четвертом. Женился на Калиме.
— На Калиме? — Санди посмотрела на него широко раскрытыми глазами. «Значит, она любила его?.. — подумала она. — Любила и скрывала свое чувство… Зачем?» Ей вдруг показалось, что откройся ей Калима тогда, когда боролись Махамбет с Амиром, и все было бы в их жизни по-другому. Но тут же она подумала, что это ничего бы не изменило в судьбе Амира.
— Калима умерла во время войны. Сын погиб на войне. А меня не взяли пули. Вернулся в Саркуль, в колхоз, где работал со дня его основания. — Он замолк, посмотрел на Санди. — Теперь совсем один…
И она решила не говорить ему об Адае, о том, что у него был еще один сын.
Он пристально смотрел на Санди.
— Прошу тебя, не трогай прошлого. Я искупил свою вину кровью. Моих ран хватило бы на десятки людей, но я не жалею об этом, потому что завоевал право ходить с поднятой головой. Я согласился бы взять на себя и раны твоего сына, поверь…
Санди увидела в его глазах страдание. Глубоко вздохнула она, тронула пальцами виски. И не удержалась в материнской своей тоске.
— Я верю, что Наби вернется… Он жив, я это чувствую. Мало ли что случается на войне, правда? Ты ведь знаешь, Амир?!
— Ты доказала свою силу: не многие могут выдержать такое, — заметил старик. — Пройдены годы, остались дни жизни. Никто, наверное, не осудил бы тебя, если бы ты задумала изменить свою жизнь.
Она не поняла. Подняла голову и с удивлением посмотрела на него.
— Прошли десятилетия, — повторил Амир, — и все годы я помнил о тебе.
Был ли прав старик, говоря о том, что жило, не умирая, в его сердце? Во всяком случае, он был искренен, ибо хотел быть рядом с ней, оберегать ее, болеть ее болью. Он не видел сейчас другого пути для себя. Чувство вины нахлынуло на него, овладело, вызвало на откровенность — может быть, ненужную, только не думал он об этом. Есть солнце, есть звезды, небо… Они чисты в понятии людей, бесконечны, прекрасны, необходимы. Бывает первое чувство, самое сильное. Оно не покидает человека, двигает им, как бы ни наслаивались на сердце радости и удары времени.
— Время, которое обошло твою красоту, Санди, не притупило и мое чувство.
— О чем ты говоришь? — спросила Санди, глядя на старика недоуменно, словно не веря, что эти слова она слышит от него.
Она вдруг вспомнила разговор, состоявшийся между ними перед тем, как была устроена постыдная борьба Амира с Махамбетом. Что-то общее почувствовала она в его нынешних и прошлых, далеких словах. Общее, хотя сейчас он говорил намного красивее и мудрее. И от этого ей стало сразу душно и тяжело.