Страница 89 из 93
Иначе к чему были сражения в Тайсойгане? К чему были жертвы?
Она почувствовала себя сильнее от этих мыслей. Дети уже прыгали у рукомойника и плескали друг на друга водой, позабыв, что воду нужно экономить. И Санди показалось в наступающих мягких сумерках, что она уже много лет видит детей, что они всегда были вместе. И она была с ними. Что в разные времена эти дети носили разные имена, а в сущности, были одними и теми же людьми. Сначала их называли Махамбетом и Амиром, и она помнит их глаза, способные видеть человека насквозь, но не всегда — его страдания. Оба были могучи, но не одинаково строги к себе, и что для одного представало белым, для другого оказывалось черным. Ссора подорвала их силы. А теперь они снова стали детьми и носили звучные имена — Наби и Адай, и снова плескались водой и прыгали на земле, и руки их со свистом рассекали густой осенний воздух, стелющийся над холмами.
В свои двадцать четыре года Санди, понявшая тяжесть раннего горя, была подвержена смутным предчувствиям. И, устремив взгляд вдаль, за светящиеся вышки Маката и дальше за Тайсойган и Саркуль, и мавзолей мудрой Секер, за годы будущей жизни, она увидела своих детей в воинском обличье, идущими плечо в плечо.
Это был час испытания, о котором ее повзрослевших детей известит — долго и печально — гудок старой ко-тельни. В эту минуту ей даже представились сведенные судорогой руки Кумара, вцепившиеся в блестящее, отполированное кольцо гудка, а затем она увидела — одно за другим — лица Хамзы, Сагингали, Акжигита и Жумаша и остальных макатцев, всех, кого она уже знала и узнает до новой войны. Ее дети уходили вместе…
ПРОЗРЕНИЕ
В грустной полутьме бродил старый учитель по берегу Урала. Фонари отражались в воде, свет бесчисленно дробился, и река казалась покрытой серебряной чешуей. Мерно шуршали волны, набегали на берег и откатывались, неутомимо перебирая мелкую гальку.
Издалека, со стороны Уральска, долетел низкий басистый гудок тепловоза.
От судов, дремавших у самого берега, потянуло запахом нефти… Да, Макат так и не отпустил его больше… «Ликпункт», — тихо произнес Хамза давно позабывшееся слово и улыбнулся в темноте. Он представил себе, как стоял перед своими далекими учениками — стариками и старухами, неумело держащими в заскорузлых, непослушных пальцах огрызки карандашей; плечистыми грубоватыми парнями, прошедшими через бои; юношами, которые хватали все объяснения на лету. В классе курили. И густо пахло табаком, кожей и дегтем от сапог. Затем в школу пришли самые маленькие. Прав оказался старый историк, который когда-то сказал: «Все думают, что человеку дано много времени… Не успеете оглянуться, а вы уже стары — невозможно и необратимо стары…»
Теперь Хамза тоже понимал неудержимость времени. Он опять вспомнил своих постаревших сверстников. Спозаранку собирались старики на базарной площади, усаживались на длинные, отполированные временем лавки и смотрели на дамбу через соленое озеро с седыми ноздреватыми берегами. Озеро, некогда небольшое, с годами разлилось и подступало сейчас к самому поселку, покрываясь по краям толстым слоем соли. Через дамбу на машинах и мотоциклах спешили на работу их дети. Уже давно не трубил над поселком гудок старой котельной, и старикам казалось, что вместе с ним пропала торжественность рабочего утра и появилась эта суетливость. Мотоциклы и машины выезжали на улицы всего за пять-шесть минут до начала смены и с грохотом проносились мимо редких неоседланных лошадей старых мастеров, по привычке, теперь уже без седоков, шагавших на промысел. Потомки давно ушедшего в иной мир Каракуина — все вороной масти, — кони разбредались по участкам и до обеда простаивали у измазанных нефтью и сажей конторок или обходили вышки, мешая тракторам и автомашинам, а к обеду направлялись обратно в конюшню. После перерыва, положенного всем, лошади неторопливо, гуськом выходили со двора и снова шли по дамбе, теснясь к самой бровке.
Влажнели глаза пенсионеров, когда они смотрели вслед лошадям…
Торопливой и слишком будничной жизнью, как казалось старым нефтяникам, жил Макат, давно не застраиваясь новыми домами, но каким-то образом ежегодно перевыполняя план добычи нефти. И старики, уверенные, что с их уходом промысел залихорадит, удивлялись этому. До самого вечера то здесь, то там на плоских крышах домов, откуда все участки были видны как на ладони, маячили фигуры придирчивых стариков. И понемногу разрастался аул пенсионеров на колодцах Шенгельды. Туда перебрались уже многие ровесники Хамзы. А он, старый учитель, не смог усидеть дома, организовал совет ветеранов. И перевод животноводческой фермы из Саркуля в Шенгельды был их первым большим делом. Хамза считал, что человек обязан трудиться всю жизнь. Всеобщая Трудовая Повинность, по которой он в двадцать первом году был направлен в Макат открыть лик-пункт, учить грамоте людей и воспитывать юных, — для него продолжалась…
Хамза был уверен, что его профессия — самая нужная на земле. Жаль, что сыновья не пошли в учителя. Старший — Мукаш — стал зоотехником, Галимжан тоже поступил в сельскохозяйственный институт в Оренбурге. Третий сын, Хамит, еще не окончил школу, а уже твердит о политехническом. «Что ж, каждому времени свое, — думал Хамза. — Но из Нурлана выйдет учитель. Непременно выйдет, потому что его воспитывает Санди. Санди, — опять подумал Хамза, — радость и горе ты наше…»
Не сомкнула глаз, Санди. В приоткрытый свод юрты заглядывали крупные, чистые звезды августа, дрожа и переливаясь в бархате ночи, словно слезинки в бездонных доверчивых глазах верблюжонка. Срывались вниз, сверкая, пропадали.
Что-то пробормотал во сне Нурлан, задвигал руками, повернулся на бок, и Санди почувствовала на груди его теплое дыхание. Тихо поправила одеяло, прикрыла мальчонку. Оглянулась на дверь и встала: уже розовым светом проступал восток за далеким холмом…
Она всегда встречала рассвет на ногах. Дым из очага ломким столбиком тянулся вверх. Санди долго смотрела на утреннее солнце, которое молчаливо отделялось от края земли и, как бывает только в степи, быстро поднималось над головой. Каждый день, обрушив на землю океан красного света, оно уходило на запад, туда, куда ушли ее сыновья. Когда солнце через ночь появлялось с востока, в доме Наби и Адая снова горел очаг. Это тоже бывает в степи, это древний закон народа. Очаг в доме воина не гаснет — мать не перестает ждать сыновей…
Не спал, ворочался Амир в доме Кумара. Ждал утра как никогда, чтобы забыться в работе, чтобы увидеть Санди…
Под утро вышел из своей комнаты Кумар. Проходя мимо Амира, задержался на несколько минут, потоптался, прислушался к неровному дыханию гостя, вышел ид улицу. Долго стоял у телеги, утопив босые ноги в прохладной мягкой пыли.
Торжественно и немо лежала степь под бескрайним бесстрастным небом. И в этой тиши, словно вздох земли, шевельнулся предутренний ветерок. От него проснулся, взлетел ввысь одинокий жаворонок и залился короткой тревожной трелью. Никто не поддержал его, и успокоенная птица замолкла, нырнула снова в траву.
Амир не выходил, и Кумар все больше убеждался, что они не поговорят. Он боялся впускать в свой мир прежнего Амира…
Обратно Кумар прошел, не останавливаясь, тяжелыми медленными шагами.
Над аулом, дробя утренний хрупкий воздух, плыл звонкий металлический стук. У приземистой саманки Кумара, низко согнувшись над куском рельса, служившим наковальней, Амир отбивал лопату. Он сидел в рубахе навыпуск, босой и равномерно и резко бил молотком по лезвию. Лицом к юрте Санди сидел он и видел, как она разожгла очаг и принялась доить верблюдицу.
Аул проснулся сегодня намного раньше. Старики, наскоро позавтракав, погоняя перед собой верблюдиц и коров, один за другим направились к колодцам. Еще вчера они приступили к работе, но углубились всего на два метра, так как решили выкопать колодец-айбар[41] с большим запасом воды и удобный для скота. Но уже на небольшой глубине лопаты неожиданно уткнулись в чистую, редкую для Шенгельды плотную глину. Тогда и было решено копать по утренней и вечерней прохладе, пока не будет достигнут влажный грунт. Поэтому старики спешили поскорее закончить утренний водопой.