Колодцы знойных долин

— Не знаю. Много.

— Что ж, будем всех их расстреливать? Сами себя будем уничтожать?

— Этот заслужил пулю. Ты слишком мягок, Хамза! — горячился Жумаш. — Слишком добр, смотри!..

Амир отошел от кибитки.

На рассвете Хамзе сообщили, что Амир исчез и никто не видел его. Вместе с ним исчез и Каракуин. Акжигит перечислил имена джигитов, которые ночью охраняли аул, и виновато замолчал. Хамза нахмурился, выслушав новость, и распорядился, чтобы собирались в дорогу. Утренний мороз прихватывал снег, холодно дышал в лицо. Вместе с повстанцами задвигались и жители малого аула. Они начали разбирать кибитки и укладывать вещи в тюки. Теперь в малом ауле было вдоволь подвод — их оставляли жителям повстанцы.

Из большого аула донеслись громкие, тоскливые причитания байбише Адайбека, плач женщин. Вскоре два батрака запрягли лошадей, и подводы с бием Есенберди, муллой Хакимом и другими стариками — родичами покойных, с женщинами — выехали из аула. По древнему незыблемому обычаю они везли трупы Адайбека и Сей-сена на родовое кладбище. За подводами увязалась тощая сука и, усевшись на пригорке, протяжно завыла.

Жители как-то притихли, укладывались без привычного во время откочевки шума и гомона. На месте оставался большой аул, что само по себе было событием немаловажным. И еще: повстанцы шли на прорыв, шли навстречу Красной Армии, и люди боялись, что после их ухода может случиться всякое, и торопились. Им хотелось покинуть Коп-чий хотя бы вместе с отрядом.

Земля, обессиленная долгими осенними ветрами, словно забылась под мягким невесомо-белым покрывалом. Затихли осенние пастбища, поникли под тяжестью снега густые камыши вокруг промерзших озер, безмолвными сделались худые деревья. Прошло всего несколько дней, как выпал первый снег, и стало ясно, что старики верно предсказали характер зимы. Природа как бы задалась целью подвергнуть новому испытанию людей, вышедших только что из войны. Повстанческие отряды и части Красной Армии разгромили белогвардейцев в Саркуле, Тайсойгане и Уиле и теперь преследовали мелкие, рассыпавшиеся по степи группы врага.

День за днем зима показывала свой норов. Выпали снега, и ударили морозы. Выпали еще снега, и вскинулись ветры. И когда ветер устанавливался с северо-востока, со стороны гор Акшатау, начинались бураны. То ослабевая, то вновь набирая силу, длились они по нескольку дней, и люди горько вздыхали, глядя на белую круговерть. Что, если это затянется? А если затянется, то хватит ли сена для оставшегося скота? Хватит ли сил выстоять до весны?.. В обкраденной войной степи начинался голод, пришли болезни, смерть.

В один из вьюжных февральских дней из аула Кара-бау выезжал продовольственный обоз, следующий на нефтяной промысел Макат. Неделю добирался обоз с берегов Уила до Карабау сквозь вьюгу, изнемогали от усталости и холода люди, обессилели верблюды, но начальник обоза красноармеец Жумаш не стал задерживаться в ауле. Ничего доброго не сулила погода, с каждым часом дороги обрастали сугробами, а в Макате ждали хлеб.

Вместе с обозом шли худые и измученные голодом люди, бросившие свои дома. В каждом ауле число их увеличивалось, и тех, кто совсем ослабел в пути, Жумаш сажал на подводы. В Карабау к ним присоединилась и Санди, пришедшая пешком от мавзолея Секер, куда раньше люди ездили с жертвоприношениями и несбывающимися надеждами; там, рядом с древним мазаром, был похоронен Махамбет.

Целый день пробыла она у могилы Махамбета, вволю наплакалась, вспоминая короткие дни своего счастья. К вечеру завьюжило, и горизонт подернулся зловещей мутной пеленой. Санди вся застыла. А небо быстро темнело, и хлопал над головой на высоком шесте белый изорванный лоскут. Под тулупом, в замерзающем молодом теле, под сердцем, где, казалось, собралось оставшееся тепло, стучала, билась жизнь, подобно родниковой воде: новая жизнь боролась за свое право жить. Ее зов — слабый поначалу — становился все слышней, требовательней, пока наконец не пробудил инстинкт, а потом не овладел сознанием матери. Санди плотнее запахнула полы тулупа и заплакала снова. Уходя, она долго оглядывалась назад, словно стараясь навсегда запомнить это зимнее суровое убранство и покой холма. Снег бил в лицо уже колючим песком, змеился по ровному полю сотнями овечьих тропок. До ближайшего аула было версты три, не больше. Санди шла, и чем дальше, тем настойчивее крепла мысль, что ей надо идти туда, где больше всего теперь нужны люди, где бы находился и Махамбет, если бы остался жив.

До Карабау она дошла на третью ночь, держась все время бугорков — своеобразной границы, которой в бескрайней степи когда-то давно отмежевались друг от друга два враждебных рода, и постучалась в первую попавшуюся дверь.

Утром она нашла Жумаша. Они обнялись и долго не могли успокоиться. Жумаш смотрел на осунувшееся лицо Санди, на ее запавшие и сделавшиеся еще больше черные глаза, на потрескавшиеся от мороза губы, и сердце его наливалось болью. Санди уже знала подробности гибели Махамбета от Хамзы, заехавшего в начале зимы в аул. Хамза, как учитель, был демобилизован после взятия Гурьева и ехал в Кок-жар на только что открытые учительские курсы.

Друг у друга узнавали Жумаш и Санди о судьбах своих товарищей. Абен работал в Уильском ревкоме, Нургали возглавлял Совет в своем ауле, а старик Ашим теперь аулнай[40] в Саркуле.

Долог был путь до Маката. Каждый метр давался с неимоверным трудом. То впереди обоза, помогая бойцам вытаскивать застрявшие подводы, то позади, рядом со степняками, шагал Жумаш. Шел в длинной шинели, на шапке алела звезда, шел, стараясь не встречаться взглядом с голодными людьми, потому что знал, как стране нужна нефть и как на нефтепромыслах умирают от голода. Обоз медленно тащился, пробивая путь в утрамбованной ветрами толще снега.

Однажды на привале Жумаш рассказал Санди об Амире. Он видел Амира в Карабау в госпитале перед самым уходом продовольственного обоза. Амир был в тяжелом состоянии и, по словам фельдшера, вряд ли выживет. В госпитале рассказывали, будто Амир был подобран красноармейцами в развалинах Кос-кстау, где его подстрелили белые.

— За несколько дней до этого он приходил к нам. Просился в отряд, а потом исчез, прихватив и Каракуина и винтовку. Непонятно, почему он поехал в Кос-кстау. Мы ушли оттуда из-за белых, и он знал об этом, — закончил Жумаш.

Потемневшее от мороза лицо Санди осталось неподвижным. Словно не существовало на свете Амира или она не слышала рассказ Жумаша.

Они сидели на кошме, расстеленной на твердом насте. Красноармейцы в полушубках неумело запрягали верблюдов, кричали на непослушных животных. Старики суетливо помогали бойцам. Около одной из подвод, опираясь на палку, стояла изможденная старуха. За подол ее изорванного камзола цеплялся мальчик лет пяти, громко просил есть, тихо и жалобно плакал. Старик, запрягавший верблюдицу, повернулся к старухе и что-то недовольно проговорил. Животное наступило на оглоблю, дерево треснуло неожиданно и сухо, словно выстрел, и люди испуганно дернулись и замерли. Потом кто-то чертыхнулся, и снова все задвигалось.

— Сколько еще идти? — спросила Санди, следя взглядом за стариком и старухой, которые теперь бранились между собой.

— Двадцать верст, — ответил Жумаш. — Правда, впереди одни солончаки и бугры.

— Люди измотаны вконец.

— Дойдем.

Жумаш застегнул полушубок и встал. Санди поднялась следом.

— Оставляя на каждом привале по могиле? — усмехнулась она.

Жумаш промолчал. Поднял кошомку, отряхнул и забросил на подводу.

— Мне бы на твоем месте не выдержать всего этого. Выходит, не знала я тебя.

— Я выполняю приказ и свой долг! — Жумаш резко повернулся к ней. Взгляд его был холодным.

— Не может быть такого приказа, чтобы одних спасать, а другие пусть гибнут, — горячо возразила Санди. — Не верю я этому!