Страница 4 из 93
Слова врача не доходили до его сознания, старик смотрел, как Асима слушала его, кивая головой и вытирая слезы.
Она никогда не плакала раньше при старике, может быть, боялась рассердить его, но сейчас не выдержала. Врач ушел, пообещав выхлопотать ему путевку на грязелечение, а старик лежал, раздумывая о чем-то и не двигаясь.
— Перестань плакать, — буркнул он вдруг. — Я так скоро не помру.
— Да кто этого хочет?
Старик молча отвернулся к стенке.
Отвернулся, проклиная себя. Она когда-то изменила ему, но это могло произойти и позже, после того, как он вернулся домой немужчиной. Этого не случилось. Не ушел он из дому, не ушла от него и Асима. Но прошли годы, и он знал теперь, что не прав, ибо жизнь держится не на одном долге. И если он знает это, то почему бы не подумать о спокойствии, которого так не хватает их семье? Неужели он никогда не пересилит себя?.. Он лежал долго, прижавшись лбом к прохладной саманной стене, и изредка по привычке покашливал.
Асима как будто уже успокоилась. Хлопотала у очага, гремела посудой. Приготовив грелку — небольшой мешочек с горячим песком, — она положила ее старику на ноги и села рядом. Старик молчал. Она посидела немного, потом поставила чайник и пошла в магазин…
После отъезда Мырзагали на лечение за тайлаком стала ухаживать старуха. Она выводила его за поселок и путала ему ноги крепкой веревкой. Ей не хотелось оставлять дом пустым, и она не бродила с тайлаком по степи, как это делал Мырзагали. Поблизости травы не было, и тайлак плелся в степь, далеко отставая от верблюдов. Ноги его были в ссадинах, он не наедался на скудной, истоптанной траве, а идти дальше ему было тяжело. Старики ворчали, недовольные тем, что тайлак так мучается, но сними путы, отпусти его со стадом — он опять убежит на родину. Асима старалась облегчить страдания тайлака, Она купила копен двадцать биюргуна, наняла машину в автобазе и перевезла сено домой. Потом ей удалось ку-пить с рук мешков десять овса. И задолго до холодов, еще в самом начале осени, она поставила тайлака в загон — стала откармливать.
Когда Мырзагали вернулся домой из Гурьева, он не поверил своим глазам. В загоне вместо тайлака стояла молодая высокая верблюдица с быстрыми, несколько беспокойными движениями. Он удивился такой резкой перемене, происшедшей за какие-нибудь четыре месяца, и внимательно смотрел на верблюдицу, обещавшую стать в скором времени сильной и властной. Ела и пила она несравненно больше. Мырзагали взялся за свои обязанности и снова удивился, когда повел ее на водопой. Она шла впереди него, натягивая поводок и нервничая, словно гончая, которую не пускают на свежий след. Он подумал, что верблюдица сильно хочет пить, и прибавил шагу, но с водопоя она пошла точно так же. Прошла неделя, и верблюдица начала рваться к каждому верблюду, появлявшемуся на улице, перестала есть.
Бура[4] был только в соседнем ауле, по ту сторону шоссе. Мырзагали сходил к его владельцу — старику Кокай-даю, договорился и, не мешкая, повел верблюдицу. Опа вела себя странно, шла неохотно, шумно обнюхивая хрупкий зимний воздух. Услышав рокочущий голос буры, остановилась и вдруг резко отпрянула назад. Старик чуть не растянулся на снегу, в сердцах замахнулся камчой, протянул ее по горбу. Но верблюдица уперлась и не пошла дальше, как ни кричал и ни тянул ее старик. Он подумал, что может порвать ее ноздри мурундуком[5], привязал к чужой ограде и вернулся за ней с Кокайдаем — крупным рыжебородым стариком.
Приземистый, обросший густой темной шерстью, с высохшими двумя горбами, бура заметался, когда верб-Людииа вошла во двор. Он был прикован цепью к столбу, и столб угрожающе заскрипел от его могучих рывков.
Она долго не ложилась. Глаза ее вылезли из орбит, она дико кричала, будто ее привели не к самцу, который был нужен ей, а к волку. Она легла лишь тогда, когда Кокайдай стал бить ее кнутовищем по ногам. Мырзагали стоял в стороне. Верблюдица коснулась животом снега и тут же вскочила на ноги, но Кокайдай положил ее снова и обмотал ноги веревкой. Она забилась, порываясь встать, когда увидела буру, спешившего к ней. Веревка глубоко впилась в ее тело, но она словно не чувствовала боли.
Потом она долго не могла встать. Домой плелась молча, и Мырзагали, знающий, что теперь надо быть с ней очень осторожным, семенил перед ней, выбирая тропу поровнее.
Но верблюдица не понесла. Старик водил ее к буре еще раза четыре, и каждый раз она рвалась назад, мучилась и возвращалась домой, словно побитая. Одногорбого самца в аулах не было, и верблюдица осталась порожней.
Весною Мырзагали попросил Сагингали, выезжающего каждый год на лето к колодцам Шенгельды, забрать с собой верблюдицу.
5
За лето в Шенгельды верблюдица набралась сил. Особых хлопот Сагингали она не доставляла. Она быстро отбилась от стада, к колодцам на водопой приходила Сама и, напившись студеной воды, тут же уходила обратно на пастбище. Сагингали присматривал за ней со стороны, проверяя иногда путы на ногах.
Зимы Мырзагали ждал с тревогой. Он долго советовался со старухой, с соседями, потому что боялся, что верблюдица снова останется без приплода, а если от верблюдицы нет молока, то какой от нее прок? Охотников купить аруану в поселке находилось немало, но продать ее Мырзагали не решался. Старик собрался с верблюдицей в Кульсары, где в ауле Камысколь был лек — одногорбый самец, но старуха наотрез отказалась пустить его зимой так далеко.
— Заболеешь, свалишься опять, — заупрямилась Асима. — Хватит с ней мучиться.
— Каких-то сто верст, — доказывал ей старик, — нечего бояться! Выберу ясную погоду, а?
— Продай лучше. Недоглядим — убежит.
— Все лето не убегала.
— Останется порожней.
— А может, понесет.
— Как в ту зиму? — тихо улыбнулась Асима. — Можно подумать, что ты всю жизнь держал верблюдиц.
— Ну ладно, хватит! — не выдержал Мырзагали, направившись к выходу. Обернулся у двери: — Не понимаю, почему ты не любишь ее? Продать всегда успеем.
Асима промолчала.
Но о Кульсары старик больше не заикался.
Верблюдица не привязалась к Мырзагали и Асиме, сколько они ни ухаживали за ней. Белая верблюдица, казалось, вообще не любила людей. Иногда, завидев, что Мырзагали хлопочет в загоне, к нему захаживали старики. Верблюдица стояла неподвижно, пока кто-нибудь не подходил к ней вплотную. Движение верблюдицы было неуловимым и укус внезапным, словно у змеи. Даже пес Джульбарс — известный забияка — спасовал перед ней после первой же встречи. По-хозяйски заскочил он однажды в загон, подошел к верблюдице и тут же от удара ее ноги отлетел, ударился о калитку. Скуля, выскочил наружу. Мырзагали только цокнул языком и отправился снова к Кокайдаю. Но повторилась прошлогодняя история. Старик напрасно сводил ее два раза к буре и потом махнул рукой.
— Видно, не судьба нам иметь хозяйство, — сказал он старухе. И когда старуха неожиданно заступилась за верблюдицу и воспротивилась ее продаже, молча пожал плечами, словно говоря: «Продать-то придется все равно. Не сегодня, так завтра…»
На следующей неделе белая верблюдица опять лежала во дворе Кокайдая. Ноги ее были туго обмотаны веревкой и голова намертво прикреплена к столбу. Она вздрагивала от каждого шороха и тихо, испуганно стонала, словно предчувствуя недоброе.
Кокайдай и Шолак вышли из сарая, подошли к ней и, переговариваясь, склонились над ее головой. Тускло блеснул нож. И тотчас же дикий захлебывающийся рев захлестнул аул, прокатился по степи. Испуганно подскочили, залились тревожным лаем собаки.
Вздрогнула Асима, сидевшая в доме Кокайдая за чаем, поставила блюдце на поднос и что-то быстро зашептала, уставившись на дверь. Услышь Мырзагали этот жуткий рев — не миновать бы беды, но он находился сейчас за тридцать верст, в поселке Доссор. В комнате было жарко. Дородная, смуглолицая старуха Кокайдая, обжигаясь, шумно цедила чай. Она, видно, давно привыкла к таким вещам. Еще раз взметнулся рев, полный безысходной боли и отчаяния, перешел в долгий жалобный плач…