В следующее новолуние

Хердис сидела согнувшись так долго, что у нее заныла спина. Она встала и потянулась.

Потом прислушалась. В доме было тихо. Она откинула одеяло, простыню, ухватилась за тюфяк и вытащила его настолько, чтобы в него можно было засунуть руку. В тюфяке лежал роман Мопассана.

Мать однажды сказала, что Хердис может читать все, что хочет, но, конечно, она имела в виду не роман, который назывался «Милый друг» и, без сомнения, был под строжайшим запретом.

Хердис упивалась романом, пока не услышала, как внизу хлопнула дверь.

В мгновение ока она оказалась за столом, лицо у нее пылало, руки дрожали в такт ударам сердца, но к ней никто не вошел.

Вот досада. А она так испугалась, что уже спрятала книгу обратно в тайник.

Теперь продолжать письмо было и вовсе немыслимо. Хердис перечитала его, зевнула и скомкала. Письмо полетело в корзину для бумаг.

В бюваре у Хердис лежало другое письмо, тоже неоконченное. Шесть с половиной густо исписанных и разрисованных страниц. Продолжение следует.

Над этим письмом она трудилась несколько дней. Пора его продолжить. Оно было адресовано Боргхильд: Уважаемая фрёкен, хотя Ваше письмо от… все еще не получено…

Боргхильд и Матильда давно не писали ей. Дождаться от них ответа было почти невозможно, но Боргхильд объяснила ей причину: мы не умеем писать так смешно, как ты, над твоими письмами мы смеемся чуть не до обморока.

Перо снова двинулось в путь по бумаге: Девочкам вредно часто падать в обморок. Поэтому нынче я расскажу тебе печальную историю…

Две короткие черточки изобразили двух лежащих в обмороке девочек, в протянутых руках они держали письма. Несколько секунд Хердис возбужденно кусала ручку, потом стала писать дальше: Я решила не становиться знаменитой балериной. Она изобразила себя — длинная палочка с длинным носом, танцующая в кругу маленьких, хорошеньких, кругленьких девочек почти без носов.

Хердис тихонько постучала кулаком по столу и прикусила губу.

Ничего. Переживут.

Она пририсовала себе две красноречивые выпуклости.

Когда Хердис спустилась к ужину, она совсем ослабела от смеха, но была счастлива, что у нее получилось такое замечательное письмо. Восемь с половиной страниц. Много рисунков. Вся улица будет кататься от смеха.

— Ну что, написала Юлии?

Хердис не ответила. У нее медленно похолодели губы. В ушах зашумело. Она с грустью посмотрела на свежий белый хлеб и сливочное масло, на яйца и помидоры, которым так радовалась. Теперь она уже не могла есть.

Дядя Элиас взглянул на нее с некоторой тревогой.

— Хердис, почему ты не отвечаешь маме?

— Нет, — чуть слышно прошептала Хердис.

Она сидела и без конца вертела кольцо на свернутой в трубочку салфетке.

Уголки губ у матери дрогнули. Хердис вся напряглась: надо выслушать, не возражая. Не вскочить, не затопать ногами с криком: Нет! Нет! Я не хочу писать Юлии!

Потому что она и в самом деле не хотела писать ей.

Но Хердис не услышала ни слова. Глаза матери наполнились слезами, и она на мгновение откинула назад голову, словно для того, чтобы они не перелились через край.

— Ешь, — только и сказала она.

Санаторий Сульстад

5 марта 1919

Моя дорогая ненаглядная Хердис!

Спасибо, огромное спасибо за посылку. Вы единственные, кто вспомнил о моем дне рождения, моя тетя и ее семья забыли о нем. И твоя мама написала: это тебе от Хердис и от меня. Знаешь, я даже плакала от радости. Столько прекрасных подарков за один раз я не получала никогда в жизни. Ваша посылка пришла за день до моего отъезда из приюта и потому мне пришлось поделиться со всеми. Но я разделила только шоколад. Воротничок и манжеты в папиросной бумаге лежат у меня в тумбочке, правда, я смогу надеть их, только когда поправлюсь.

Понимаешь, теперь я живу уже не в приюте. Мне придется пробыть здесь некоторое время, хотя я вовсе не так сильно больна. А когда я поправлюсь, я буду уже слишком большая для приюта. Летом я поеду в деревню, за меня обещал заплатить Женский Союз. Правда, они очень добрые? Мне странно, что мне уже четырнадцать лет, ведь я почти на полтора года старше тебя. Через год я буду уже взрослая.

Я искала в посылке твое письмо, но ничего не нашла. Значит, я скоро получу его, если б я не была в этом уверена, я бы так не радовалась.

Мне не разрешают много писать, но я все равно пишу, потому что мне надо столько тебе рассказать. Здесь очень хорошо, и я счастлива, что попала сюда. Здесь меня тоже заставляют заплетать косы, но одна сестра, которую зовут Нелли, всегда распускает мне волосы, когда приходит пастор. У него очень красивые глаза.

Сестра Нелли подарила мне Евангелие, на котором написала мое имя. Она часто обнимает меня, хотя это строго запрещено. Она ужасно добрая. Но я никого не люблю так, как тебя. Больше я уже не могу писать.

Нежно обнимаю.

Твоя Юлия

— Ну, мама! Ведь мне надо ехать на примерку!

Мать посмотрела на нее с печальным выражением в уголках рта.

— У тебя всегда найдется отговорка, — сказала она как бы про себя.

— Я уже начала писать ей, — через плечо бросила Хердис, стоя в дверях. — Но для этого мне надо быть в настроении.

Она закрыла дверь прежде, чем мать успела ответить.

Хердис уже давно начала писать это письмо. Вскоре после того, как пришло письмо Юлии из санатория. Но ведь для этого надо быть в настроении.

Она прошла пешком несколько остановок, чтобы миновать тарифную границу и таким образом съэкономить пятнадцать эре. И тут, на Страндвейен, в шуме автомобильных гудков и звонков велосипедов Хердис вдруг обнаружила, что именно сейчас она могла бы написать Юлии. Мысленно она дописала свое письмо до конца.

Ненаглядная Юлия! — мысленно писала она. — Я иду по улице, и мне бесконечно стыдно, что мне так трудно писать тебе. Я знаю, почему мне трудно. Потому что ты очень добрая. Ты заставляешь меня чувствовать себя пустой и глупой, хотя на самом деле я не такая. Я очень люблю тебя, но мне трудно говорить об этом. И чтобы сказать тебе это, мне хотелось бы найти такие слова, от которых бы я стала доброй и похожей на тебя…

Нет, это слишком необычно. Так писать нельзя.

И все-таки она повторяла про себя эти слова, смаковала их, пробовала на ощупь и испытывала перед ними приятное изумление.

Неожиданно ее толкнули. Какие-то мальчишки хотели подергать ее за косы. Она перекинула косы на грудь, взяла их в руки и тут только обнаружила, что идет уже по Эстербру.

Ее охватило настоящее счастье, и это чувство как бы связало ее с воспоминанием о Юлии. Юлия! Вот что значит любить кого-то. Но нет слов, чтобы выразить это. И написать об этом невозможно.

Письмо, которое она мысленно сочиняла на ходу и которое принесло ей столько радости, нельзя было написать. Может быть, кое-что из него она могла бы использовать в своем дневнике, но ведь дневник — это глубочайшая тайна, известная только ей одной. А написать так кому-нибудь, даже Юлии? Нет.

Теперь она шла и мысленно писала в дневнике странные, прозрачные фразы, которые легко роились в сердце. Она и сама толком не понимала, что хочет выразить ими, но слова эти вызывали у нее сладостную дрожь. Будто она преподнесла себе подарок. Подарок!

Сама себе.

Хердис остановилась перед витриной кондитерского магазина, которая так и ломилась от лакомств, — струящееся очарование мыслей переплелось с сосущей тоской по сладкому, неизменно терзавшей ее перед такими витринами. Ей было немного холодно — и от пыльного ветра, и оттого, что она простояла перед витриной слишком долго.

В перчатке у Хердис лежали шестьдесят эре, которые ей дали на трамвай. Но ведь она пришла сюда пешком и могла точно так же, не спеша, вернуться домой. А конфеты, купленные на шестьдесят эре, она пошлет Юлии. О, вот что значит любить! Не на словах, а на деле, принося небольшие, но искренние жертвы.