Школа негодяев

Сергеев сделал еще шаг по красной, твердой, как камень, земле, и заковылял по крупному, того же, что и почва, красновато-серого оттенка, песку.

Стоящий здесь корабль означал, что до побережья осталось всего ничего – от силы с десяток километров, а не пятьдесят, как Михаил предполагал, когда они снижались. Они были северо-западнее Джибути, неподалеку от мятежной провинции Эритреи и их бегство вовсе не кончилось благополучно. Оно только начиналось. Тем более что Сергеев прятаться не собирался.

Он стоял на вершине покатой песчаной дюны и смотрел на многомильный «пляж», протянувшийся перед ним до самого океана. Океан был там, впереди, где ультрамариновое африканское небо становилось еще синее и оттеняло белые мазки перьевых облаков – дыхание огромного зеркала воды чувствовалось даже на этом расстоянии.

Сергеев сел и захватив полную пригоршню крупного, как кристаллы каменной соли, песка, пропустил его между пальцами. Песчинки с громким шорохом стекли с ладони. Хасан опустился рядом и устроился поудобнее, охватив колени.

Они молчали. Было слышно, как у автомобиля кряхтит и постанывает истрепанный Базилевич. Если бы не этот звук, тишина была бы абсолютной.

В кармане хаки Михаил обнаружил раздавленную пачку сигарет. Зажигалка нашлась у Хасана, и они закурили, выпустив в раскаленный воздух струи табачного дыма. Сигареты были полупустые, дешевые, но удовольствия это не портило. Они были живы. Живы.

– Ну, что? – спросил Аль-Фахри. – Теперь на север?

Сергеев кивнул и облизнул пересохшие губы шершавым, как рашпиль, языком.

– На север, Хасан. Мы встретим их в порту…

– Ты не оставишь их в покое, – араб констатировал факт. – Это из-за сына? Из-за женщины?

Михаил снова кивнул.

– Это правильно, – согласился Хасан. – Я бы тоже сделал так.

Он помолчал, сделал несколько затяжек и зарыл окурок в песок у ног.

– Женщина, ребенок, груз – это для тебя теперь вопрос чести. Значит, все усложняется…

Он встал.

– Я посмотрю, сможем ли мы ехать. Дорога предстоит дальняя.

Он сделал несколько шагов к джипу, остановился и сказал через плечо.

– Аллах любит тебя, Сергеев…

– Это точно, – сказал Михаил и сощурился, разыскивая глазами шар солнца. Впереди был не только долгий путь, но и изнуряющая жара. Облегчение наступит только после заката. – Аллах меня любит… И я этому рад, хоть мы и не имеем чести быть друг другу представлены…

Глава 2

Когда-то, очень давно, настолько давно, что теперь это казалось вычитанным в старой книге, Сергеев первый раз искупался в горной реке. Это случилось на Кавказе, неподалеку от Афона, дивного города, нынче выжженного войной до угольев.

Лет ему тогда было шесть… Или, может быть, и шести еще не стукнуло. Не суть важно…

Это было летом, жарким летом. Настолько жарким, что даже в тени дикого орешника, которым густо поросли обрывистые берега холодной, как лед безымянной речушки, плескалась влажная густая духота. Она была полна горячих запахов: пыльной листвы, стремительно зреющей под лучами солнца ежевики, терпкого кизила и крупной перезревшей до предела, сиреневой шелковицы. И только над самой поверхностью несущейся вскачь воды начинало веять прохладой; запахи вымывались, тонули в стремительном, прозрачном потоке, воздух над речушкой становился стерильным, и нестерпимо хотелось напиться. Сделать то, что ни в Москве, ни у тетки в Киеве и в голову бы не пришло – сунуть потное, разгоряченное ходьбой лицо в реку и сделать огромный глоток, ощутив, как кристально чистая ледяная вода обжигает рот, как ломит зубы от снежного холода.

Он так и сделал, опасливо оглянувшись через плечо на мать с отцом, стоявших у самого брода, который им предстояло одолеть. Шагнул в поток, тут же поднявшийся ему до бедер, не удержавшись, наклонился и окунул лицо в воду. Лицо мгновенно закоченело, кожу щек стянуло, свело пальцы на ногах, но он не испугался, а с наслаждением сделал несколько глотков и вынырнул отфыркиваясь.

Отец стоял, приобняв мать за плечи, и оба улыбались, глядя на сына. Они были молодыми, красивыми и совершенно беззаботными – так могли выглядеть только советские отдыхающие с рекламных плакатов объединения профсоюзов, нарисованные художником с тяжелой формой нарушения цветопередачи – загорелая до черноты семейная пара на фоне синего чернильного моря, гор с белыми остроконечными вершинами и белого же корабля. Сергеев и запомнил их такими – мать в легком цветастом платье, в солнцезащитных очках «а-ля Грейс Келли» (стекла были непроглядно темны, но Миша точно знал, что за ними прячутся бархатно-нежные мамины глаза, обрамленные пушистыми ресницами) и волосами, схваченными черепаховым гребнем. А отец в белой рубашке и полотняных брюках, тоже в очках, но они сдвинуты на лоб, и он щурится от яркого света, отчего в углах глаз множатся морщинки. Волосы и брови у отца выгоревшие, особенно брови, и оттого выражение лица кажется слегка изумленным.

Они улыбаются, а маленький Сергеев, не отрывая от них взгляда, разводит руки крестом и падает на спину, в летящий поток. Река подхватывает его упругой влажной ладонью, поднимает на поверхность и стремительно несет прочь от брода. Михаил помнил это восхитительное ощущение полета над каменистым дном, помнил, как немело от ледяного объятия тело и яркие солнечные лучи окунались в белую пену, вскипающую у его лица. Сергеев так и летел бы дальше на этом «полярном экспрессе», но его качнуло близким тяжелым всплеском, сильная, твердая, как железо, рука ухватила поперек и одним рывком вырвала из нежных и смертоносных, как змеиные кольца, водяных объятий.

Потом они с отцом сидели на берегу, раздетые до трусов, от разложенной на камнях одежды поднимался парок, и мама, все еще взволнованная, гладила Мишу по голове…

А рядом шумел и пенился бурунами горный поток: гудел, урчал, скрежетал каменными зубами и вздыхал об упущенной жертве, проваливаясь за поворот. Река петляла меж зарослей, прорезала попавшиеся на пути сады – сады, совсем не похожие на подмосковные или украинские. Там созревал на ветках золотистый и сиренево-пыльный инжир, желтела алыча и на низкорослых кустах среди мелких глянцевых листков издавали слабый горький аромат еще твердые мандарины. Двигаясь дальше, река врывалась в бетонную трубу под железнодорожными путями, испуганно ковыляла через табачное поле, над которым тяжело гудели толстые шмели да пчелы, и, расплескав на прибрежной круглой гальке силу, накопленную в горах, впадала в теплое и чистое море.

Сергеев вздрогнул и открыл глаза. Пахло вовсе не мандаринами и шиповником, а грязной водой и, почему-то, сырой штукатуркой. На железном балкончике, где Михаил провел добрые полчаса и даже умудрился задремать, было негде и повернуться. Вот откуда пришел сон о ледяной воде, от которой сводило мышцы – Сергеев действительно с трудом мог пошевелить затекшими конечностями, а любимое колено Чичо ныло, как пульпитный зуб, и даже дергало в точности, как он. Одно было хорошо: поток унес Михаила достаточно далеко от канализационных стоков, и теперь появилась возможность дышать носом, не захлебываясь при этом рвотой.

Сергеев чувствовал себя слепым. Вокруг него клубилась влажная, отдающая половой тряпкой тьма. Она не была абсолютной черной тьмой, скорее непроницаемым оттенком серого, но если протянуть руку, то…

Михаил протянул вперед руку и не увидел собственной кисти. Ладонь удалось рассмотреть только с расстояния в пару десятков сантиметров. И как прикажете идти? Он осторожно, спустился по железной лесенке и невольно охнул, спрыгнув в воду. В этом туннеле поток поднялся по грудь, что было неприятно, но не смертельно, особенно после недавнего сплава со скоростью курьерского поезда под самым потолком.

Сейчас приходилось двигаться по течению, так что Сергеев даже не раздвигал телом воду – просто шел, подталкиваемый потоком, стараясь не сходить со шпал. Приходилось идти вслепую, но выбора не было. Фонарик он давно потерял, «аварийка» здесь не функционировала, хотя несколько раз Сергеев видел, как проскочили под сводами бледные электрические искры, и только осклизлые ребра бетонных шпал помогали ему держать направление. Он словно двигался по широкой направляющей и каждый раз, натыкаясь на токосъемник (путь обесточился давным-давно), невольно вздрагивал душой от накатывающего страха. Лучше было путешествовать во тьме, чем испечься под электрической дугой. Много крат лучше…