Страница 8 из 16
Они долго шелестят марками и почти не разговаривают.
***
– Вон окошко светится. Как помню, сейчас прямо вдоль изгороди, там около деревьев. Да, так и есть. Когда гор не видно, не так. Будто на дачу к себе через соседские участки пробираешься.
Ленка держит меня за руку, потому что у меня минус четыре и падала бы постоянно – не люблю ходить в темноте, потому что минус четырех как раз хватает на то, чтобы на расстоянии вытянутой руки за что-то ухватиться. За ствол дерева, если это вдруг оказывается лес, или за стенку дома – и вправду теперь похоже просто на дачные домики, на каких-то малознакомых родственников, которые позвали к себе, а тебе ночью захотелось сходить на речку, и ты постоянно боишься забыть, где они живут, в каком из одинаковых деревянных домиков. Наши шесть соток посреди других соток, если берег разделить на всех. Не совсем берег. Сталепрокатный давал дачи дальше, на тонкой болотистой земле с корягами, на которой ничего не растет все равно кроме репчатого лука.
Вот только на даче ночью не пахнет горячей землей, незнакомыми резко-пряными травами, острой пылью и хлевом. И ты не идешь – сжимая запястье Ленки так, будто без нее в тебя сразу же попадет засевший в горах. Про того, кто засел в горах, ребята повторяют несколько раз, едва только мы из кабины «Урала» вылезли. Я каждый раз говорю, что не смешно, и что перестаньте, накликаете только, но Юрка Семенов и незнакомый, длинный и рыжеватый даже в темноте, только смеются.
Ночью мы не должны отлучаться из части, мы – агитбригада и девчонки из санбата. Сегодня пришлось, и это даже еще не совсем ночь, так – темнеет рано. Горы почернели и съежились, будто испортились. И пахнет протухшими горами противно и сладковато, чтобы не сразу закрыть глаза и уши, а вдыхать и думать, что нравится, а потом понять. Как дегтем от скамеек пахнет весной. Не от гор, конечно, запах на самом деле, из-под приоткрытой двери, тюль грязный развивается.
Запаха знакомый, только слово не вспоминается. Кашель. Кто-то кашляет от запаха. Или это запах был вначале. Но кашель был, я его точно слышу из-за приоткрытой двери.
И кто – ждал нас, говорил про гостей и плов, если только второй раз придем. Мне-то тот старик не понравился – брови седые срослись на переносице, пальцы длинные, от халата нитки в стороны. А лейтенант Трошин слышал, улыбался все, достал из голенища литых «облегченных» мятый листок «наиболее обиходных слов и выражений» и без конца повторяет «салам алейкум, рафик. хуб кастид». Хотя старик никакой не товарищ и никогда им не будет.
У старика тогда сыновья и невестки были где-то в гостях, и он просил, чуть ли не плача, Трошина, чтобы – вот пожалуйста, прийти еще, спойте, так хорошо поете, что сил нет. Трошин вначале хмурился – не положено, кого застали, с тем и беседу провели. Как, дед, знаешь теперь, что мы помочь пришли, интернациональный долг, слово такое, знаешь? А дед ему – все было хорошо, но вот спели бы вы еще раз. Как раз сыновья придут, закат еще опуститься не успеет.
Трошин – ладно, смотайтесь на скорую руку. А пока ехали, стало совсем темно.
В доме свет от керосинки, но на нас никто не смотрит. Человек пять, только мужчины, но я привыкла уже. Один – темным непроглядным взглядом на дверь, а там я, но он снова не замечает, даже не моргает. Пахнет чем-то сладковато-приторным, будто карамель кто-то делал на огне.
Юрка хлопает ладонью о ладонь над головой лежащего на земляном полу мальчика. Тот смотрит, медленно взгляд переводит со стены на лицо Юрки. В лицо взглядом не попадает, стонет. В углу кто-то кашляет.
– Понятно, – Юрка поднимается, – накурились, суки.
– Юр, ну ты не при девчонках же, – рыжий хмурится, не смотрит ни на кого. Я вспоминаю – Женя его зовут. У нас Жень много. В моем одиннадцатом тоже два Жени, одни маленький, косоглазый и улыбчивый, а второй обычный. Я не любила его.
– Да что ж теперь, они и не такое слышали. Верно, Валь?
– Что с ними такое? Мы вообще туда пришли?
– Говорю же, накурились. Запах чувствуешь? Тут этого дерьма как грязи. Вот они и курят все, шкеты даже такие. Может, нам загнать хотели, да не дождались. Кто ж знал.
Юрка плюет на пол.
– Скажем лейтёхе, какое тут творилось. Давайте, двигаем отсюда. А то еще заявится кто.
– Но ведь надо помочь, наверное…сказать, – я не договариваю, потому что Лена тоже молчит и хочет подать мне руку, чтобы идти обратно к грузовику. Мне душно от запаха, от зеленой тусклой керосинки. Обычно ищут оружие. По кладовкам, по сундукам их с пестрой нарядной одеждой, с тяжелым постельным бельем. Мы ничего не искали.
В доме пахло лакрицей.
***
– Боец.
Плохо. Без фамилии, безо всего. Сигарету комкает.
– Где твой шанцевый инструмент? – повторяет Трошин тихо и словно бы ласково, не глядит на меня. Знает – сам посмотрю и испугаюсь – какой еще шанцевый инструмент, не стройбат ведь. А спрашивает, глаза щурит. А спросишь, какой – ударит ведь. Вон руки у него черные, воды сегодня почти нет, ребята говорит – истощился горький источник, пару дней подождать только, или другой искать. Но никто не знает, как искать. Настоящий колодец только в самом Баграме, а трубопровод то ли взорвали, то ли сам высох и потрескался, не в силах удержать это соленое. И моря никого нет, а все равно белая корка на руках постоянно. Девочки смеются, говорят, детским кремом мажь.
– Какой инструмент, товарищ лейтенант?
– Лопата твоя, носимый шанцевый инструмент, твою так, где, спрашиваю! – орет он. Я вспоминаю, что дали лопату вместе с «разгрузкой», но если ее всегда на тельник или на безо всего сразу, то лопата вроде бы никогда не нужна, ведь окапываться никто не велел. Поэтому я, конечно, не знаю, где лопата.
– А это государственное имущество. Ты его разбазариваешь. Знаешь, что за такое бывает?
Я знаю.
Отцу дали семь лет. Поселения, конечно, под Шексной – оказалось близко; думал всегда в детстве, что маме будет так легче. Мне было девять, поэтому я до сих пор словно плохо помню, хотя он давно вернулся, Тоню замуж выдал, перестал пить чай с молочными карамельками. Я думаю, что эти карамельки за семь лет надоели ему, ведь мама клала их в каждую посылку, разворачивала и разглаживала каждый фантик, ссыпала вначале в белую бумагу, потом оборачивала пожелтевшей «Правдой». Но я-то семь лет ждал его возвращения, и поэтому тот, кто не пил по три стакана чая с карамельками вприкуску, уже был не совсем моим отцом.
– Ну чего молчишь?
– Лопата, наверное, где-то около бэтээра осталось, я…
– Ты мне тут повякай еще. На кого потом повесят? На командира части, ясно. Спросят, где лопаты. У тебя лопата всегда на сбруе должна висеть. Наплечные ремни где? Тоже под койкой, или еще в какой заднице?
– Разрешите пойти и привести к уставному виду, товарищ лейтенант.
– Ты «товарищами» не отделаешься. Я давно заприметил, что у вас, у сволочи, половина обмундирования постоянно куда- то пропадает. А как начальник части пишу на бланках – то списано, это…Быстрей бы духи «бэтээр» бы какой подорвали. На это и лопаты спишем, а? А? Как ты думаешь, боец?
Не отвечаю. Ему ничего не нужно. Меня вообще здесь нет.
– Не слышу.
– А я не знаю, что ответить.
Я думал, что он меня ударит. Ребром ладони, по переносице. Я однажды видел, как он так делал.
– Ерунду порешь.
Он пошел к офицерским палаткам. У него в руке четвертинка черного хлеба.
Асадулла потом подходит ко мне, встречаемся взглядами. Он льет на руки из кружки, ругается на своем языке – не иначе материт проклятую белую корку.
– Мы лопаты свой людям меняем, понял? И твой лопат тоже поменял.
– Что? Как меняете? У кого?
Асадулла из местных. Он пуштун. Вон какие зубы белые. Улыбается.
– Как менять – обыкновенно. Люди спрашивали, мы подходили, говорили – мир, нам только зерно, лепешку найти. А люди – нечестно это, за просто так взять хотите. Муку забираете. Скотину забираете. А мы забирать, а оставлять что? Доллар не оставлять, доллар самим нужен. Тогда лопаты – лопаты никому не нужно, лейтенанту даже не нужно…