Страница 11 из 58
В 1989 году европейские глазные хирурги начали имплантировать интраокулярные линзы в глаза пациентов, которые страдали не от катаракты, но от сильной аномалии рефракции[48]. Они не удаляли перед этим природный хрусталик, а добавляли к нему вторую линзу: это позволяло пациентам использовать одновременно и свой хрусталик с его способностью менять форму, и искусственный хрусталик, который позволял четко видеть предметы на любых расстояниях. Улучшенная версия такой искусственной линзы была одобрена для использования в США в 2004 году. И здесь Лиам и его хирург, доктор Лоуренс Тайксен, снова возвращаются в наше повествование.
Когда доктор Тайксен был молодым врачом, к нему на осмотр попал ребенок с серьезным церебральным параличом. Мальчика сочли слепым, но доктор Тайксен обнаружил, что на самом деле его зрительная система работает, и он сказал старшему коллеге, что ему нужны хорошие очки. Коллега хладнокровно ответил: «У картошки тоже есть глазки, но очки ее не спасут». Доктор Тайксен был в шоке от такого цинизма, но он чувствовал призвание работать с пациентами, которых другие врачи называли слишком тяжело больными, чтобы медицина могла справиться с их проблемами. На сегодняшний день к нему приходит множество детей с сильными неврологическими и зрительными нарушениями, и доктор Т. не ставит крест ни на одном из них. У некоторых из его пациентов настолько плохое зрение, что они живут в том, что он называет «размытый кокон с пугающими и отталкивающими зрительными стимулами»[49]. Начиная с 2005 года доктор Тайксен имплантирует интраокулярные линзы своим маленьким пациентам, которым очки или не подходят, или не помогают, и чье зрение невозможно восстановить при помощи лазерной хирургии[50]. Лиам был как раз таким пациентом.
Глава 3. Окно в мозг
Первый глаз Лиаму прооперировали в декабре 2005 года, когда ему было пятнадцать лет, а операцию на второй глаз провели спустя пять недель. У него не было ощущения внезапного прозрения: из-за гипотиреоза, который замедлял метаболические процессы в его организме, Лиам отходил от анестезии дольше обычного. Его зрение должно было улучшиться в течение шести недель, но по факту на это ушло несколько месяцев – однако в конечном счете Лиам начал видеть гораздо лучше. До операции его зрение без очков составляло 6/600, а в очках с самыми толстыми линзами – 6/75. Через полгода его зрение улучшилось до 6/15: из-за альбинизма улучшения до 6/6 быть не могло.
Несмотря на то, что восстановление шло медленно, зрительное поведение Лиама изменилось в течение часа после операции. Поначалу он упал сразу же, как только попытался встать, но быстро перестроился, и когда он начал чувствовать себя на ногах более уверенно, они с Синди отправились прогуляться по коридору. Им помахала рукой какая-то девочка, и Лиам спросил маму, почему девочка подняла руку и движет ей в воздухе. Синди остолбенела. Когда Лиам был маленький, и они с ним ходили гулять, они часто проходили мимо водителя автобуса, который махал им рукой. Синди знала, что Лиам этого не видел, и говорила: «Водитель машет тебе рукой, помаши в ответ». Лиам послушно махал рукой водителю, и Синди решила, что он понимает значение этого жеста. Оказалось, что это не так: Лиам не знал, как это движение выглядит для других людей.
Через девять месяцев после второй операции одна из линз в глазу Лиама сдвинулась с места, из-за чего у него развилось двойное зрение, и эту линзу пришлось заменить. На этот раз острота зрения Лиама улучшилась моментально. Возможно, после первых двух операций мозгу потребовалось время, чтобы научиться обрабатывать новую для него информацию, которая начала поступать от глаз, и именно из-за этого улучшение происходило постепенно.
Зрение Лиама улучшилось намного сильнее, чем обещали ему врачи. У него не просто улучшилась острота зрения: его цветное зрение стало нормальным, и теперь красные цвета не теряли насыщенность к концу дня – хотя любимым цветом Лиама по-прежнему оставался синий. У него снизился нистагм, то есть самопроизвольные движения глаз, которые часто встречаются при альбинизме, и пусть и медленно, но улучшилось бинокулярное зрение и восприятие глубины.
Но все эти улучшения приводили Лиама в замешательство. Операции перенесли Лиама в мир резких форм и граней, и он скучал по мягким цветным пятнам, которые видел раньше. Своим новым зрением Лиам видел линии там, где менялись цвета, освещение или текстура – как между предметами, так и на одном и том же предмете. Он видел линии там, где заканчивался один предмет и начинался другой; там, где один предмет заслонял другой; или там, где на предмет падала тень. И хотя все мы видим такие линии на границах предметов или в очертаниях тени, мы уже привыкли и знаем, как их интерпретировать – но поскольку детство Лиама было почти слепым, он не видел эти линии как границы предметов: он видел перед собой запутанный, осколочный мир.
Лиаму и его врачам еще предстояло узнать, что одной способности четко видеть цвета и линии недостаточно для того, чтобы интерпретировать зрительный мир. Глядя вокруг, мы обычно видим не изолированные линии и пятна цвета, а сразу людей, животных, предметы и пейзажи. Мы легко распознаем любые объекты: все составляющие их элементы складываются вместе моментально и без каких-либо усилий с нашей стороны. Эксперименты показывают: мы можем определить, есть ли на картинке животное, даже если смотрели на изображение всего лишь одну пятидесятую долю секунды[51].
Но Лиам был вынужден все время сосредоточенно анализировать линии и пятна, чтобы составить из них осмысленную картину. Со временем его умение распознавать объекты улучшилось, но первые ощущения после операции он описывает так:
Я воспринимаю линию как разницу между двумя цветами – как место, где встречаются два цвета. Все, что я вижу, состоит из этих линий… Поверхность более-менее однородна до тех пор, пока на ней не встречается линия. Если на поверхности есть линия, она может означать переход от горизонтали к вертикали, как, например, в углу комнаты, или изменение в глубину – например, ступеньку или бортик тротуара, а может не означать ничего важного, например стык между двумя плитками… Плюс ко всему бывает совершенно бесполезная информация, которую другие люди просто фильтруют. Я, наверное, не смогу внятно объяснить данное явление так, как это привык воспринимать зрячий человек, но свет иногда падает таким образом, что на поверхностях появляются лишние линии (я их нежно зову «врушки»), и мне нужно не только определять значение этих линий, но и разбираться, какие из них важны, а какие нужно игнорировать.
Люди, которые обрели зрение во взрослом возрасте, часто полагаются на цвета, чтобы понять, что значат те или иные линии и что же в конечном счете они видят перед собой[52]. Человеку не нужен зрительный опыт, чтобы увидеть, что два объекта отличаются по цвету. Когда Майкл Мэй перенес операцию по трансплантации стволовых клеток роговицы и впервые после сорока трех лет слепоты начал видеть, его первым зрительным опытом стали цвета одежды и лиц его жены и врача[53]. Шейла Хоккен, потерявшая зрение из-за катаракты, была поражена цветами, которые она увидела, когда с нее сняли повязку: цвета формы медицинского персонала в ее больнице казались ей сияющими[54]. Верджил, случай которого описал Оливер Сакс, и С. Б., которого обследовали Ричард Грегори и Джин Уоллес и который обрел зрение в 52 года, тоже сначала были поражены цветами окружающего мира[55]. Однако у этой стратегии – опираться на цвета, чтобы отличать объекты друг от друга и распознавать их, – есть и свои недостатки, поскольку многие объекты окрашены сразу в несколько цветов.
Лиаму сперва было тяжело привыкнуть к изменению восприятия глубины, так что даже во время простой прогулки по тротуару он с осторожностью пользовался своим новым зрением. Если он видел на тротуаре линию, ему нужно было решить, что это – граница между двумя плитками, трещина, палка, тень от столба или же ступенька. Что ему нужно сделать – шагнуть вверх, вниз или через линию? Или нужно просто проигнорировать эту линию? «Во время прогулки, – писал Лиам, – я сосредотачивал все внимание на линиях: просчитывал, что будет, если я перешагну через следующую линию, и куда можно наступать, а куда не стоит».