Чёрные цветы

Он снова помрачнел, и я не понимала, отчего ему так не понравилась моя идея.

«Ааа-ди-ди-ди!» – позвала птица, и взгляд Шона сделался рассеянным, прежде чем смягчиться. Он вернулся ко мне и пальцем стёр с моей щеки каплю воды. В голове у меня снова застучал барабаном странный ритм. Надеюсь, в лунном свете не было видно, как я краснею.

– Скорее всего, Билли не рассказывал обо мне, потому что не хотел, чтобы мы общались, – сказал он.

И я была вполне с этим согласна – с учётом того, что чувствовала сейчас сама. В лесу проснулась ещё одна птица, и её прерывистая трель была приветствием светлеющему небосводу. Я опустила голову в воду на прощанье: гулкий ритм не прекращался, тихий, но настойчивый.

– Мне пора, – неохотно вымолвила я. – Мы можем повторить это завтра… то есть сегодня ночью?

Шон так опустился в воду, что оставались видны только глаза, и я вдруг испугалась: а если он откажется? Если он понял, что на суше я ещё более неуклюжая, чем тюлень, и готова на что угодно ради его общества? Но уже через секунду он улыбнулся.

– Конечно.

Глава 12

Когда я проснулась, наслаждаясь мягкой удобной постелью, солнце уже стояло в зените. В сером предрассветном сумраке я на удивление легко отыскала обратный путь. Даже тропа ничуть не успела зарасти с тех пор, как вчера мы с Билли обновили её на пути домой. Ни один сучок не вцепился в одежду, ни одно насекомое не село на голову. Лёгкие по-прежнему болели – боль вернулась, стоило мне выйти из сенота, – но не хуже, чем накануне, – и я сочла, что погружение мне не навредило. А может, даже пошло на пользу.

Я повернулась на бок и охнула, глянув на часы. Половина двенадцатого! Мой внутренний будильник исправно поднимал меня в шесть утра, независимо от того, как поздно я легла перед этим. Но теперь, похоже, у меня внутри вообще всё стало неисправным. С обречённым вздохом я пошевелила пальцами ног и закинула руки за голову, снова и снова прокручивая в памяти ночное погружение. Сопротивление прохладной воды, лучистое сияние, необычный и завораживающий ритм. Неподвижность у меня внутри была сродни неподвижности воды. Полное отсутствие боли. Соприкосновение наших с Шоном пальцев.

И тут я подскочила от внезапной судороги и принялась кашлять, едва успевая перевести дух между приступами. Девственную белизну постели запятнали алые капли, и я зажала рот руками. Из носа и глаз текло, и я никак не могла как следует вздохнуть. Приступ длился целую вечность, а с ним пришла суровая правда. Мне не стало лучше. Ни на самую малость. И теперь, в беспощадном свете дня, это казалось немыслимым: как я вообще умудрилась нырнуть так глубоко со своими едва живыми, саднящими лёгкими. Может, это мне приснилось?

Но подушка всё ещё не просохла.

Восстановив наконец способность закачивать в тело кислород, я старательно вытерла лицо бумажными салфетками, выплюнула в туалете кровавый сгусток и, тщательно смыв его водой, поплелась на кухню, чтобы попить.

Снаружи розовый оттенок цветов насытился до оттенка фуксии, а кое-где стал откровенно пурпурным. Бабочки таких же цветов порхали между соцветиями, и я подумала: они что, вылупились все одновременно? Каким-то невероятным образом запах цветов стал ещё гуще и приторнее, но всё равно отдавал горечью.

«Ааа-ди-ди-ди!» – заливались птицы.

На моё голое плечо опустилась ядовито-малиновая бабочка, и по коже почему-то побежал холодок. Осторожно, чтобы не помять нежные крылышки, я смахнула её, и она упорхнула под качающиеся ветки.

На кухонном столе лежала записка, торопливо накорябанная мамой:

Отплываем на лодке с Кеном. Ты точно проснулась, когда предложила плыть без тебя? Неужели ты стала такой засоней? Вернёмся к обеду, надеемся на улов. Люблю тебя!

Внизу она пририсовала женскую фигуру с сердечком на весь торс. Этот неуклюжий жест порадовал меня и прогнал неприятный озноб.

После нескольких асан йоги, дыхательных упражнений и приличного сэндвича с курятиной я переоделась в купальник и шорты. Набрала в бутылку воды, накинула на плечо полотенце и прихватила книгу об острове Евлалии. Спускаясь по лестнице к пляжу, я смогла полюбоваться, как сверкает под лёгким бризом поверхность океана. Сегодня было немного прохладнее – превосходный день для морской прогулки. Но сколько я ни всматривалась в горизонт, так и не заметила лодку с мамой и Дэвидом. Я надеялась, что им весело без меня и что они не будут спешить возвращаться.

Океан шептал и манил, однако моим лёгким требовался отдых после вчерашнего. Я расстелила полотенце в тени пальмы и погрузилась в первые главы, посвящённые жестокой колонизации и торговым путям в Карибском море. Было неприятно читать про геноцид, угнетение местных жителей и рабство, процветавшее на всех окрестных островах, особенно с учётом того, что насаждавшие его люди прославлялись в школах как герои нации.

То ли из-за небольших размеров, то ли из-за трудностей навигации в этих водах остров Евлалии так и не был колонизирован, и ни в одном архиве не удалось найти исторических или археологических сведений о его коренном населении.

Оставалось лишь удивляться тому, что за тысячи лет никто не поселился на этом клочке суши с отличным пляжем и сенотом, полным чистой пресной воды.

В местной акватории учёные обнаружили странные, чрезвычайно неустойчивые магнитные поля, сбивающие с толку навигационные приборы, отчего суда начинали двигаться по бесконечной спирали. В совокупности с сильными течениями, резкими сменами погоды и необычно высокими волнами высадка на остров, как правило, связана с серьёзными трудностями.

В точности как недавно сказал Билли: остров словно сам не желает, чтобы на нём жили люди. Услышь я что-то подобное неделю назад – подняла бы этого человека на смех. И с научной точки зрения это звучало как полная чушь. Потому что остров – не более чем кучка скал, песка и пальмовых рощ посреди океана – и не может решать, кого пускать на свои берега.

Однако по необъяснимой причине я не воспринимала больше остров Евлалии как просто кучку камней, песка и пальм. Ночью Шон сказал, что я понравилась острову, и мне ужасно хотелось, чтобы это было правдой – какой бы чушью ни казалось.

Или просто дело в том, что я снова страдаю от обезвоживания. Обречённо вздохнув, я открутила крышку на бутылке с водой и ополовинила её, прежде чем вернуться к чтению. Через несколько страниц я нашла репродукцию с карандашного наброска белокурой девочки с обложки. Она сидела на толстой ветке дерева, одетая в свободную рубашку и поношенные мужские брюки. Наверное, одежда досталась ей от матросов, высадившихся на острове. Миловидная и совсем юная, несмотря на странные белые волосы, – ей явно было не больше семнадцати лет.

Портрет Евлалии, выполнен И. Бурком, лето 1762.

Что-то мелкое ударило меня по затылку и упало на полотенце. Блестящий чёрный орешек. Я заложила страницу ленточкой, оставленной Мелиндой, и выпрямилась.

– Билли?

В ответ ветки ближнего куста затряслись и зазвенел детский смех.

– Стой! – Я мигом вскочила и натянула шорты. – Не убегай!

– Ты водишь! – беспечно ответили мне.

– Нет, я не хочу играть… я просто хочу поговорить. – Я схватила с земли шлёпанцы и ринулась в ставшие неподвижными кусты, позабыв про полотенце и книгу.

– Девочка? – окликнула я. – Ты здесь?

Нет ответа.

– Пожалуйста, не убегай! – Я надела шлёпанцы. – Ну хорошо, давай поиграем, если хочешь. И я буду водить. До скольких мне считать?

Из куста лимонно-жёлтых лилий появилась ящерица и полезла вверх по древесному стволу.

– До двадцати? – спросила я. – До тридцати?

– До двадцати одиннадцатых! – пискнула девочка и ринулась наутёк через кусты.