Конец изоляции

Петров цыкнул языком.

– Коля, Коля…, – пробормотал он. – Коля Жаворонок?

– Он самый.

– Я что-то такое припоминаю, – сказал Борис Михалыч. – Но детали как-то рассосались в памяти. Приедем, я уточню это. Говоришь, оклеветали? Кто?

– Некто Грабовский.

– А! Так это Ерёмы был счетовод. Пропал он без вести, как говорили. Ну его и не искали особо. Дерьмо был человек.

– Мне сказали, что в этом виноват Петров.

– Ерёма и есть Петров. То есть, был.

Надя промолчала.

– Это был не я, – сказал Борис Михалыч. – Клянусь тебе всем, что у меня есть.

– Клянётся он…

Петров пожал плечами.

– Говорю, как есть.

###

Они прибыли в Новую Фирсановку к обеду. Туман улёгся, выглянуло скупое белое солнце. В воздухе запахло особой зимней свежестью. Природа готовилась впасть в спячку.

Поселение было огорожено бревенчатой стеной. С юга и севера его прикрывали непроходимые болота, а с восточной стороны проточное озеро служило естественной преградой. Попасть внутрь можно было только через главные ворота.

Здесь в основном жили рыбаки и фермеры. Свиней, коз и кур содержали прямо в посёлке. Поля за пределами городских стен обрабатывали совместно, урожай и заморозку хранили на общем складе. Всего в округе жило не более тысячи человек. Все друг друга знали, что по-своему служило залогом спокойной жизни.

Колонну встретили радушно. Петрова здесь знали и уважали. Он и его бойцы навсегда защитили деревню от постоянных набегов одичалых из Старого Леса, истребив несчастных при помощи автоматического оружия и возведя на въезде в поселение эту самую бревенчатую стену. С тех пор жители Фирсановки добровольно платили барину дань, а кроме того, обязались соблюдать закон, установленный Петровым.

Когда припарковали машины, местные проводили гостей в одноэтажный кирпичный дом собраний, усадили там за длинный составной стол и накормили досыта.

– Сыр с местной сыроварни, – сказала старая Вера. – Фирсановы в этом деле знатоки. Хлеб у нас тоже свой. Всё своё.

– Спасибо, очень вкусно, – сказала Надя.

– Не за что, моя хорошая, – ласково говорила старуха. – Ешь, ешь. Это самое… Вон, яичко съешь всмятку. Знаешь, как говорится? Мал золотник, да дóрог!

Надя вежливо отказалась.

– Самую силу оставила, – пробурчала Вера. – Как хочешь. Проголодаешься ещё, вспомнишь меня.

– Чего пристала к бабе? – покровительственно сказал Петров. – Сыта она. Давай лучше рассказывай, что у вас тут. Гонца я твоего с собой привёз. Но он что-то туговат, в деталях ясности мне нé дал, так что рассказывай всё сызнова сама, заодно мои ребята послушают.

Ребята – восемь вооружённых до зубов человек сопровождения, два дальнобоя и посланник старой Веры, который, кажется, быстро нашёл с мужиками общий язык – все как один перестали болтать и приготовились слушать. Охрана старухи стояла на почтительном расстоянии от стола, также храня молчание.

– Ну значит, это самое, – отложив пучок зелёного лука, сказала она. – Был у нас кузнец. Большой талант. Оградки делал, инструмент всякий починял. В прошлом году зимой его пьяного в лесу нашли, голого совсем. В общем, занемог бедолага и отдал Богу душу. Хвала небесам, у него подмастерьем был сын, значит, Алёша. Парень толковый, дело отца своего уважает и умело обращается с его кузней. Незаменимый, в общем, кадр. Да вот незадача, на прошлой неделе он взял дочь нашего табунщика силой.

– Избил? – спросил Петров.

– Это вы у неё самой спрóсите, если получится, – отмахнулась старая Вера. – Она вся в слезах, нá люди не выходит. Видать, понесла она от него. Теперь ей либо с ним семью делать, либо байстрюка рожать. Говорит, что лучше уж с собой покончить. Мы её поддерживаем, как можем. Ну а он, в смысле, Алёша ничего не скрывает, зовёт бабу замуж. Ей ажно семнадцать уже. Лично я не против такого расклада, поерепенится кобылка, да сообразит, что лучше ей партии не сыскать. Годы не такое лечат, а тут она ещё сама своего счастья не поняла по неопытности своей. Но ты, Борис Михалыч, просил о таких вещах сообщать, поэтому я и говорю.

Слыша это, Надя медленно теряла дар речи.

– Угу, – выдавил из себя Петров. – Ясно, что ничего не ясно. Скажи, вы оброк отгрузили?

– Да, – откликнулся один из ребят.

– Хорошо, – сказал барин и обратился к Вере. – Вели привести его сюда, Алёшу этого.

Вера кивнула своей охране, и те вышли из здания. Их не было несколько минут, но Наде это ожидание показалось слишком уж долгим. Она ёрзала на стуле в тщетных попытках безболезненно уложить внутри себя этот опыт.

– Всё в порядке? – спросил её Петров.

Надя не стала отвечать.

Борис Михалыч не стал переспрашивать, а вместо этого закурил. Вскоре привели виновника торжества. Это был крупный парень, лет двадцати двух, бородатый, отчего казался старше своих лет, но его выдавал цвет кожи, а ещё глаза – наивные огоньки, парящие во мраке невежества.

– Сколько тебе лет? – спросил Петров, когда предполагаемого насильника поставили перед ним на колени.

Они так и остались сидеть за обеденным столом. Борис Михалыч просто развернул свой стул и сел спиной к явствам.

– Двадцать три, – сказал Алёша.

– Любишь, говоришь, подружку свою?

– Люблю! – почти крикнул Алёша. – Без памяти!

– Скажи мне, а себе ты нравишься? Любишь себя родимого?

– Барин?

– Отвечай! – гаркнул Петров.

Алёша чуть расправил плечи.

– Ну да.

– Какого цвета у тебя глаза?

– Серые.

– Какая у тебя любимая жратва?

– Ну курочка жареная… С картошечкой.

– Ага, понятно. Ну а чай ты любишь какой – с сахаром или без?

– С сахаром…

Люди замерли в ожидании. Куда клонит барин? Петров, тем временем, продолжал свой допрос.

– Кто больше нравятся, кошки или собаки? – продолжал допытываться он.

– Собаки.

– Конечно, а как же. И вот ещё – сидр или пиво?

– Ну сидр, – ответил Алёша, слегка осмелев. – А что, будет сидр?

– Не знаю, – сказал Петров. – Это зависит от того, как ты мне ответишь на оставшиеся вопросы. Ну как, ты готов?

– Ага.

– Какого цвета у неё глаза?

– У кого? – удивился парень.

– Эх ты! – сказал Петров. – Аль-лёша!

– А, у Светки-то…, – сообразил парень. – Ну, серые… Вроде бы…

Петров вопросительно посмотрел на старую Веру.

– Угадал?

Та отрицательно покачала головой.

– Карие… Ну и что с того?

– Ну…, – сказал Петров и развёл руками в воздухе. – Это залёт, Алёша. Скажи мне, ты её бил?

– Ничё я её не бил!

– Ответишь за базар?

– М? – промычал Алёша.

– Хули, м-м? – набычился Петров. – Я спрашиваю, ответишь за базар? Это самый важный момент в твоей жизни, долбоёб! Подумай хорошенько, ты её бил?

Двое ребят схватили Алёшу с обеих сторон, когда тот попытался встать.

– Я не знаю!

Петров расхохотался так, что его люди за столом вздрогнули. Он встал со стула и сказал:

– Вера! Отведи меня к Светочке, посмотрим на неё. Остальные – ждите здесь.

– Туда нельзя, барин, ты уж извини. Женская половина дома. Это правило нельзя нарушать! – сказав это, Вера перекрестилась.

– Так и знал! Тогда веди её сюда!

– Не пойдёт! Убьётся и других убьёт, пока мы её сюда притащим! Пощади моих девочек, Борис Михалыч!

Петров мрачнел на глазах.

– Тогда скажи мне ты, старая, бил он её или нет?

– Я не знаю, – отмахнулась Вера. – И говорить не могу. Я свечку не держала над ними. На ней сейчас места живого нет, потому что она без конца себя истязает. Как понять, его это рук дело, или девка с ума сходит?

– Ты что, издеваться надо мной вздумала?

– Я поговорю с ней, – сказала Надя.

Все в помещении замолчали. Петров расцвёл улыбкой победителя.

– Прекрасно. Идите, мы подождём вас здесь. Мы же уважаем местные традиции!

Свету содержали в соседнем здании – избе старой Веры. В общей половине дома атмосфера была угловатой, суетливой и мрачной. В женской же его части интерьер был наполнен мягкими и спокойными тонами. Стены и потолки украшали светлые ткани, повсюду была расставлена мягкая мебель.