Страница 6 из 7
Как и следовало ожидать, наши споры становились все более жаркими, порой доходящими до рукоприкладства. Случалось, Джойс хватала кухонный нож и делала колющие движения. Тогда я уходил в другую комнату или вообще уходил из дома.
Но если у нас с Джойс были большие проблемы друг с другом, то у нас были проблемы и с Джеффом. Несколько раз за эти годы он болел, казалось каждую неделю. Он то и дело подхватывал ушные и горловые инфекции, из-за которых плакал по ночам. Снова и снова его возили в университетскую клинику на уколы, и через некоторое время его маленькие ягодицы покрылись комочками от уколов, и он начал набрасываться на медсестер и врачей.
Но были и хорошие времена, времена, когда Джефф был здоров, полон сил и веселья. Мы ходили на парады и фестивали, а в Эймсе был свой собственный небольшой зоопарк, который мы время от времени посещали. Я установил качели рядом с нашим домом и сделал песочницу, в которой Джефф мог играть, когда погода была такой, что он мог оставаться на улице.
Джефф оставался счастливым, жизнерадостным ребенком. Когда я приходил домой к ужину, он бросался ко мне на шею. Он был энергичным и экспрессивным, любил играть и слушать, как ему читают по вечерам. Теперь он играл с большими кубиками и катался на маленьком трехколесном велосипеде. Более того, он любил, когда я катал его на велосипеде, посадив его на хромированный руль.
Во время одной из таких поездок Джефф вдруг потребовал, чтобы я немедленно остановился. Он был очень взволнован, его глаза были очень широко раскрыты, когда он устремил их на что-то, чего я не мог разобрать.
Когда я остановил велосипед, он указал вперед и вправо.
— Папа, смотри, — сказал он, — посмотри на это.
На что? — спросил я, не понимая.
— Да вот же! — Джефф уже кричал.
Я присмотрелся повнимательнее в том направлении, куда он указал, и увидел небольшой холмик, который выглядел чуть больше комочка грязи. Когда я подошел ближе, то увидел, что это был ночной ястреб, который выпал из своего гнезда и теперь беспомощно лежал на твердом тротуаре. Мы припарковали мотоцикл и подошли ближе. Сначала мы не знали, что делать, но по настоянию Джеффа я поднял его, и мы вместе отнесли домой. В течение следующих нескольких недель мы ухаживали за ним, кормили смесью молока и кукурузного сиропа, которую подавали с помощью детской бутылочки. Через некоторое время птица съела твердую пищу, хлеб и, наконец, маленькие кусочки гамбургера. Он становился все больше и больше, и в конце концов мы вынесли его на улицу, чтобы выпустить. Был ясный весенний день, и я до сих пор помню, каким зеленым все выглядело.
Я взял птицу в сложенную чашечкой ладонь, поднял ее в воздух, затем разжал ладонь и отпустил. Когда он расправил крылья и поднялся в воздух, мы, все мы — Джойс, Джефф и я — почувствовали чудесный восторг. Глаза Джеффа были широко раскрыты и блестели. Возможно, это был самый счастливый момент в его жизни.
Глава 2
Отцы и дети
Когда я был маленьким, у меня была навязчивая идея. Постепенно, с течением времени, я стал зацикливаться на огне, в некотором смысле, был загипнотизирован им. Был один старик, который жил всего в трех или четырех домах от дома моего детства. У него была деревянная нога, и он курил трубку. Когда он хотел выкурить свою трубку, он чиркал необходимой спичкой о свою деревянную ногу. В детстве я много раз видел, как он это делал, и думаю, что, возможно, моя ранняя одержимость огнем проистекала из этого единственного, любопытного и часто повторяющегося события.
Почему-то моя фиксация с годами только росла. Какое-то время у меня была большая коллекция спичечных коробков. Еще позже я начал практиковать кражу спичек. Я стал настоящим спичечным клептоманом — я хватал их везде, где бы ни нашел, хватал их со стола, лазал за ними в ящики… Добравшись до добычи, я ускользал в какой-нибудь безлюдный уголок и поджигал их одну за другой, пристально вглядываясь, словно прикованный к танцующим языкам пламени.
Поскольку все прекратилось в раннем детстве, мой отец так никогда и не узнал о моей одержимости огнем. Он вкалывал на двух работах — был учителем математики в средней школе и парикмахером — и у него не хватало времени, чтобы вникать в подробности моей жизни. Он знал только то, что большинство отцов знают о своих детях. Он знал, когда они были больны, когда им причиняли физическую боль, и когда они одерживали победу или терпели неудачу в каком-то важном деле.
Мой отец, конечно, ничего не знал о моей внутренней жизни. Он не знал, например, что время от времени в течение учебного дня я начинал испытывать новые и загадочные (для меня) ощущения, когда взбирался на тренажеры или параллельные брусья, или когда терся о кабинки в туалете. Он не знал, что позже я фантазировал о полных, пышногрудых женщинах. Конечно, отцы редко знают о таких вещах своих растущих сыновей, о личном мире их развивающихся сексуальных потребностей, о том, что сыновья готовы вытворять, чтобы удовлетворить зов гормонов.
Тем не менее, мой отец был очень увлечен своей ролью родителя, особенно учитывая общий подход к отцовству в то время, который должен был быть несколько отстраненным. По обычаям тех далеких лет, в функции отца входила добыча для семьи хлеба насущного и поддержание дисциплины. Он находил для меня время. Он помогал мне с домашним заданием и посещал все необходимые родительские собрания в моей школе. Он играл со мной в мяч, водил меня купаться, кататься на санках и ходить в походы. На Рождество он позаботился о том, чтобы я навестил Санту в местном универмаге. Значит, он был хорошим отцом, настолько заботливым и ответственным, насколько только может пожелать любой сын.
Но были вещи, о которых он не знал, и одна из них заключалась в том, что его сын начал дрейфовать, беспомощно и невинно дрейфовать, к одержимости, которая, развившись до более опасных форм, вполне могла привести к очень серьезным разрушениям.
Итак, я жил со своей маленькой невинной манией. А она между тем расширялась, после спичек я стал экспериментировать с взрывчатыми веществами, с бомбами… Но все же подлинной страстью оставались простые языки пламени. Так продолжалось до тех пор, пока одним прекрасным летним днем я чуть не спалил соседский гараж.
Тогда, наконец, мой отец узнал, что во мне таилась эта темная сторона. Мне пришлось выслушать строгую лекцию об опасности огня, о его разрушительной силе, о том, насколько осторожным я должен быть в будущем, чтобы контролировать свою страсть — ибо если ее не контролировать, это неизбежно кончится очень плохо.
Я помню, как выслушал суровое предупреждение моего отца. Помню, я подумал, что сбился с пути, что каким-то образом подхватил увлечение, которое может иметь ужасные последствия. Я помню, что дал себе слово, что буду направлять и контролировать свои порывы, даже если для этого потребуется каждая унция воли.
Когда я вспоминаю реакцию моего отца на мою пироманию, мне это кажется невероятно старомодным. Это был не более чем суровый упрек, предупреждение, основанное на уверенности моего отца в том, что мое увлечение огнем я могу контролировать одной лишь силой воли. Ему никогда бы не пришло в голову, что такое очарование может быть связано с моей сексуальностью, что оно может зацепиться за этот неустанно движущийся паровоз, и что, если бы это произошло, моя воля была бы раздавлена им, как маленькая веточка под ревущим поездом. Его наивность защищала его от таких мрачных фантазий.
Я думаю, что моя наивность также защитила меня от раннего беспокойства по поводу того, что могло развиться у моего сына.
Поздней осенью 1964 года, когда Джеффу было четыре года, и мы все еще жили в Пэммел-Корт, я почувствовал запах, который очень отчетливо доносился из-под дома. Я взял фонарик и пластиковое ведро и заполз под дом, чтобы найти источник этой невыносимой вони. Через несколько минут я обнаружил большую кучу костей — останки различных мелких грызунов, которые, вероятно, были убиты циветтами, населявшими общую территорию. Это был отвратительный запах циветты, близкой родственницы скунса, которая проникла в дом. Они использовали территорию под нашим домом как место для поедания мелких существ, на которых они охотились по ночам.