Страница 18 из 26
— Герой какой нашёлся! — с обидой сказала Катька. — А будешь задаваться, так придётся самому по магазинам бегать. Я нынче с шести утра по очередям. И всё из-за тебя. А ты дрыхнешь, как царь какой.
— Это почему же из-за меня? Едим-то поровну все: мама, я, ты.
Катька всплеснула руками:
— Совсем сдурел! У тебя же сегодня день рождения! Федька растерялся: сегодня действительно двадцать седьмое сентября. Как же он позабыл?
— Уж и хлеб получила, чёрный и белый — свежий-пресвежий, корочка так и хрустит! — и сахар на все карточки выкупила, целых четыреста грамм, — оживившись, говорила Катька. — Только сахар колотый, хуже пиленого — его колешь, так крошки просыпаются.
Федька виновато посмотрел на неё: «Хорошая всё же у меня сестрёнка...»
— Одевайся живо, мама сейчас с ночной придёт. — Катька стала прибирать его постель. — И как ты будешь один, когда работать пойду...
Вскоре пришла мать. После двенадцатичасовой ночной смены глаза её, добрые, лучистые, казались запавшими.
— Ну вот, сегодня у нас праздник, — сказала Мария Алексеевна, устало присаживаясь на диван. — Катя, погладь ему белую рубашку и чёрные штаны, пускай наденет. Картошки вот немножко достала, наварим и сядем за стол.
Федька умылся, надел праздничное. В этой белой рубашке и чёрных штанах он ещё до войны ходил с отцом на первомайскую демонстрацию. Катька сама причесала его и, чуть отступив, прищурилась:
— Повернись-ка, жених! Мам, смотри, а он у нас, оказывается, ничего. А?
Мария Алексеевна трижды поцеловала Федьку.
— Вот, сынок, тебе уже и тринадцать. Ну, с днём рождения... — Улыбнулась печально, промакнула платком повлажневшие глаза: — Глава семьи теперь ты у нас, Федюня. Мужчина... Посмотрел бы на тебя отец. Воюет где-то... Ну а теперь зови дружка своего Витьку. И обязательно пригласи тетю Клаву: трудно ей в одиночку, ой как трудно...
До чего же хорошо вот так солнечным тихим утром сидеть за празднично накрытым столом и уписывать за обе щеки разваристую, аппетитную картошку! Хорошо, когда не надо заботиться, сколько можно съесть картофелин — две ли, три, а просто бери и ешь сколько захочется. И уж совсем здорово, если в запасе ещё целых три кусочка колотого сахара, две хрустящие горбушки — одна белого, другая чёрного хлеба.
— А вы пейте чай-то, Клавдия Ивановна, пейте, — потчевала Мария Алексеевна соседку. — Понимаю, голубушка, всё понимаю. Одно слово: война... Надо крепиться. Нам, женщинам, надо крепиться...
— Ах, горе-горе, — вздыхала Клавдия Ивановна, утирая потихоньку слёзы. Казалось, с той поры, как получила похоронку, она плакала не переставая. — Даже ведь не знаю, где, как погиб Михаил. Похоронка — и всё...
— Как же не знает? — Федька тихонько толкнул Витьку в бок. Витька здорово сдал за эти дни — один нос торчит. — Он же при атаке на вражеский миноносец погиб...
— Я знаю, а мама не знает, — шепнул Витька. — Понимаешь, когда погибаешь на земле, хоть мёртвый, а остаешься. А папа на море погиб. Вот потому она так и говорит.
— А ты не выдумал всё?
— Сам не знаю...
— А ты чего сегодня ночью во время тревоги стрекача задала из подъезда в траншею? — Федька лукаво покосился на Катьку: — Свиста напугалась?
— А сам не напугался? — смутившись, парировала Катька.
— Это ведь осколок свистел, а не бомба.
— А я почём знала, бомба или осколок.
— И не осколок даже, — рассмеялся Федька.
— Что же, по-твоему, соловей?
— Да это я свистел. Подражал, понимаешь? А ты уж и напугалась...
Федька учился в шестом, как и Витька, но он ходил в школьный радиокружок, знал азбуку Морзе, гонял голубей. В глазах дворовых ребят это значило многое, и они безоговорочно признавали его вожаком во всех своих ребячьих делах.
— Это вы здесь герои! — вспыхнула Катька, не зная, что ответить Федьке. — А на фронте небось штаны со страху бы лопнули!
Федька даже подскочил от такой её дерзости:
— Да у нас знаешь! Знаешь, что у нас?! — Он стиснул кулаки, но тут же умолк, спохватившись, что чуть было не выпалил лишнее.
— Вот шельмецы, — грустно улыбнулась Мария Алексеевна, — поговорить и то не дадут. Всё у них какие-то свои дела. А ну-ка, идите погуляйте.
Ребятам только того и нужно. Прихватив оставшийся сахар, они выбежали во двор. Самое укромное место — крыша Федькиного сарая. Сколько раз собирались здесь, чтобы обсудить тайные планы о побеге на фронт! Отсюда уходили незаметно на окружную дорогу, где формируются воинские эшелоны. Знали, бывали случаи, когда бойцы брали с собой какого-нибудь мальчишку-счастливчика. Но им пока не везло. Теперь же, когда пришла похоронка на Витькиного отца, военного моряка, ребятам казалось, что не взять их на фронт просто не могут.
Сразу же за сараем — заводской забор, а ещё дальше — высокая заводская труба отвесно дымит в тихое, безоблачное небо. Теперь на заводе кроме проводов и кабелей делают снаряды и мины. Здесь Федькина мать работает смазчицей, отсюда ушёл на фронт и его отец — от него уже два месяца нет писем. А Витькина мать, Клавдия Ивановна, — детский врач в районной поликлинике.
Солнце горячо раскалило толь, лопатки обжигает даже через рубашку. Федька лежит, зажмурив глаза от нестерпимо яркого солнечного света, и опять думает о капитан-лейтенанте Шестакове, о его гибели. И о своём отце думает — рядовом артиллеристе Реброве Павле Максимовиче. Почему от него так долго нет письма? Жив ли он? И видится Федьке: где-то сейчас, в эти минуты, кипят жестокие, жаркие бои, грохочут пушки, горячо строчат «максимы», полыхают пожары и идут в штыковую бойцы под осаждённым Севастополем. Оттуда, из-под Севастополя, и была последняя весточка от отца. Что теперь с ним?
Ребята ещё некоторое время лежали молча. Федька боялся сказать, что теперь, после того как погиб капитан-лейтенант Шестаков, Витьку могут запросто взять на фронт. Пойдёт и заявит: «У меня фашисты убили отца, я должен отомстить». «А если Витька сам об этом догадается? — подумал он. — Пойдёт в военкомат и потребует. Не откажут же ему. С кем же я тогда останусь? Всё ребята и девчонки со двора ещё в июле со школой на Урал эвакуировались. Только двое нас и осталось. А если ещё и Витька на фронт уйдёт, что же тогда?..»