Связь через рабкоров с крупнейшими предприятиями и с рабочей массой, повседневное знакомство с мировыми и союзными событиями — все это дало бы возможность чувствовать ежедневно пульс нашей советской жизни, и между моей склонностью к литературной работе и данной работой в газете не было бы противоречия.
Таким образом, просьба моя сводится к тому, чтобы Вы посодействовали моему откомандированию в Москву и помогли через ЦК перейти на газетную работу. Точка.'.
Вскоре пришел ответ, суть которого вполне уместилась в двух фразах:
«Как не стыдно было скрывать свои таланты. Рада за вас чрезвычайно…».
Но, несмотря на всю свою благожелательность, баловать людей Землячка очень не любила, поэтому ни о каком переводе в Москву ты, товарищ Булыга, даже и не мечтай. Но вот возможность изучить и творчески осмыслить жизнь советских людей в провинции партия тебе предоставит.
И предоставила.
Причем очень оперативно — месяца не прошло. Уже в октябре 1924 года усилиями Розалии Самойловны и секретаря Юго-Восточного (позже Северо-Кавказского) крайкома партии Анастаса Микояна (да, тот самый, что «от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича») Александра Фадеева переводят на должность заведующего отделом партийной жизни газеты «Советский юг» в Ростове-на-Дону.
Здесь он проработает два года и, наряду с учебой в МГА, жизнь в Ростове окажется одним из самых счастливых периодов его жизни. Много лет спустя, наблюдая пейзажи юности из окна поезда, едущего на Кавказ, он напишет в письме:
«Мы едем местами, где я бывал в 1925 году, когда работал на Северном Кавказе. Я был тогда еще очень молод и необыкновенно жизнерадостен. Работал я в краевой газете, в Ростове-на-Дону, жил в маленькой комнате на четвертом этаже с видом на Дон и на степь. И по роду работы очень много ездил. Я жил один, но понятия не имел, что такое одиночество. Новые места, люди, города, пейзажи, события — все я воспринимал с необыкновенной жадностью. В Ростове, придя с работы домой поздно вечером, усталый, я мог часами смотреть на огни Батайска в степи за Доном, на отражение этих огней и звезд в Доне, на небо, на черный мост, похожий на Бруклинский, на трубы пароходов, пришедших из Черного и Азовского морей и напоминавших о том, что мир очень просторен. Эта жадность к жизни осталась во мне и сейчас».
В Ростове старшие партийные товарищи взялись за него довольно плотно, но Фадеев не жаловался — работать он всегда умел и даже любил. Новоиспеченный журналист написал великое множество статей в газету, смотался в десятки командировок, объездив всю Кубань и Северный Кавказ, выучил ремеслу изрядный коллектив рабкоров и селькоров, по ходу дела активно трудился в качестве партийного работника, постигая и оттачивая жизненно необходимое в России искусство аппаратной борьбы — и немало в том преуспел. Через год Микоян уже доверял Фадееву редактирование «серьезных политических документов», поскольку «это был уже зрелый, сформировавшийся политический деятель».
А. Фадеев среди рабселькоров газеты «Советский Юг»
Но не забывайте, что северянина Юг пьянит не хуже вина, а нашему северянину было всего двадцать с небольшим. Поэтому все два года в Ростове были не только очень продуктивным, но и изрядно романтическим периодом. По красавцу-журналисту сохло немало местных девчат, а он все никак не мог забыть оставленную в Москве Валерию Герасимову.
Этой самой «Вале из Бостона» он и писал письма от лица безнадежно влюбленного Старого Пима, матроса трехмачтового парусника, идущего из Саутгемптона в Гонолулу.
И лишь иногда переключался от любовных романтических грез на реальный Ростов:
«Из моего окна — прямо перед глазами — стелется позеленевшая от молоденькой травы степь, а молодеет она так каждый год и каждый год засыхает, чтобы снова молодеть. Это напоминает мне старика Демокрита — 'все течет, все изменяется» — и старую, но очень хорошую «философию» — жизнь чередуется со смертью, но в конечном счете всегда побеждает жизнь.
Как-то зашли мы — Максимов, я, несколько «худых мальчиков» и «рабочих подростков» — в степь, на старый- старый курган, — под вечер. Солнце, заходя, стало большим и красным, и не жгучим, — можно было смотреть на пего, — кругом была только степь. Я, по известным тебе причинам, не мастер изображать краски — закат был чертовски хорош и разноцветен, — через тысячу неуловимых оттенков он переходил в дымчато-лиловый — цвет вечернего тумана, стлавшегося по горизонту — все ближе и ближе, — и в нем, в тумане, колыхались плавно степные холмы, — они плавали, как что-то живое и мощное.
Я вдруг совершенно ясно представил себе древнего Илью Муромца или Святогора, — как он, один-одинешенек (в этом тоже есть что-то величественное!), отливая «шеломом», по пояс в лиловом тумане, с которым сливается грива его коня, — в былинной задумчивости плывет по степному (степенному) морю. Ведь было же что-то вроде этого, — через степь эту катились гунны, обросшие шерстью, на ней дрались и умирали печенеги, татары и… красноармейцы.
От этого степь кажется такой мудрой и вечной.
Это — эмоция, и, как таковая, она может «грешить» против марксизма. Это — отступление от темы; зря ты прочла его — оно написано скверной пильняко-гоголевской смесью'.
В этом же 1925 году «Валя из Бостона» не выдержала осады, и они поженились.
Ростов в памяти Фадеева остался исключительно светлым воспоминанием еще и потому, что там все было сбалансировано.
Александр занимался своей любимой оргработой — но не чрезмерно, а в самый раз. Юноша не сидел затворником, а много общался с приятными ему людьми. Наконец, ростовские руководители деликатно опекали его, предоставляя возможность писать, и Фадеев это запомнил и оценил.
Анастас Иванович, конечно, писал потом: «Все мы тогда работали с большим напряжением, и мне порой бывало невдомек: когда он находил время для литературной работы? Ведь он делал все то же, что я остальные руководящие краевые работники…».
Но на деле они с Землячкой практически заставили своего подчиненного дописать «Разгром», его лучшую книгу. Как вспоминал ростовский журналист Павел Максимов: