Страница 3 из 12
В этот период Волович возглавил уникальную 8-ю лабораторию ГНИИИ АиКМ, разрабатывал и испытывал необходимые для выживания средства и методы. Сотрудники лаборатории О.Г. Бычков, В.Н. Усков, И.П. Бобровницкий, Ю.А. Гольцев, А.Е. Ляшенко, С.Е. Макаров, И.В. Некрасов, М.Б. Натаровский, О.Е. Орлова проводили натурные исследования и испытания в тайге, пустынях, горах и в морских акваториях. С привлечением штатных и нештатных испытателей изучали космические и авиационные носимые аварийные запасы (НАЗ-7, НАЗ-8, НАЗ-7М, «Гранат» и др.), снаряжение, скафандры («Сокол» и «Сокол-КВ-2»), а также средства авиационного, морского и наземного спасения.
Как отмечал главный научный сотрудник ГНИИИ АиКМ профессор В.А. Пономаренко в отзыве на присвоение В.Г. Воловичу учёного звания профессора, он внёс «продуктивный вклад в охрану профессионального здоровья, продление лётного долголетия, в безопасность жизни и труда профессионалов опасных профессий, подготовку научных кадров и создавал школу высшей категории специалистов по выживанию». Нынешняя история развития авиации и космонавтики только подтверждает эти слова и неоценимый вклад Виталия Георгиевича Воловича в становление и развитие отечественной и мировой медицины выживания.
Оргкомитет празднования 100-летия
В.Г. Воловича
Часть 1
С парашютом на полюс
«Многие историки говорят, что Бородинское сражение не выиграно французами потому, что у Наполеона был насморк, что если бы у него не было бы насморка, то распоряжения его до и после сражения были бы ещё гениальнее, и Россия погибла бы и облик мира изменился».
«Если бы не насморк у Васи Головина, вся бы моя жизнь сложилась иначе».
С парашютом на полюс
Обстановка на Северном полюсе, как известно, несколько иная, чем, например, на Тушинском аэродроме. Сбрасывая на полюс парашютиста, ему надо дать не букет цветов, как во время авиационного праздника, а двухлетний запас продовольствия, палатки, снаряжение, оборудование.
Уже полтора месяца я живу и тружусь на дрейфующей льдине в окрестностях Северного полюса. Точнее, сорок четвёртый день. А если ещё точнее, то это один непрерывный день, известный под названием «полярный». Я уже почти свыкся со своеобразным бытом и особенностями жизни в палатке, похожей на шляпку гигантского подосиновика, утренней помывкой нетающим снегом и туалетными трудностями. Но это не та пушкинская привычка, которая «свыше нам дана» и которая замена счастью, ибо счастье – это само моё пребывание на дрейфующей льдине неподалёку от Северного полюса. Я уже приучился спать, забираясь в спальный мешок, предварительно раздевшись, и не выскакивать из него как угорелый при подозрительных толчках льдины и тревожном треске. Я научился варить пельмени, не превращая их в малосъедобную кашу, жарить вкуснейшие антрекоты – отличные изделия фабрики Микояна. У меня нет приёмных часов, и вход в палатку открыт круглые сутки для всех желающих. Правда, желающих пока немного, разве кто жалуется на резь в глазах из-за нежелания носить тёмные очки, обострение радикулита, что не удивительно при наших экзотических походах «до ветру», зубную боль или плохой сон.
Жизнь на льдине идёт по заведённому распорядку. Самолёты с «прыгунами» на борту с завидной регулярностью то взлетают, отправляясь на очередную точку, то садятся, оставляя отполированные следы от лыж на свежевыпавшей пороше.
Вот и сегодня я проснулся (хотел сказать «чуть свет») и нежился в спальном мешке, оттягивая минуту вылезания, так как начальство приказало перед сном тушить горелки и в палатке царил двадцатиградусный мороз.
Тихо постанывал ветер в трубке вентилятора. Позёмка по-мышиному осторожно скреблась в стенку палатки. Где-то тревожно потрескивал лёд. Время от времени с тяжёлым «у-ух» скатывалась ледяная глыба с гряды торосов.
Я лежал, полузакрыв глаза, прислушиваясь к этим звукам, которые стали такими привычными за два месяца палаточной жизни на дрейфующем льду в центре Арктики.
Лучи незаходящего полярного солнца с трудом проникали сквозь толстую плёнку наледи, покрывшей круглый глаз иллюминатора, отчего в палатке царил хмурый сумрак. Меблировка палатки была более чем скромной. Две походные койки-раскладушки с кирзовыми кулями спальных мешков с пуховыми вкладышами. Складной столик, заставленный баночками и коробочками с порошками, таблетками и мазями, отсвечивающий потускневшим хромом стерилизатор со шприцами и хирургическими инструментами. Между койками стоял большой фанерный ящик из-под радиозондов с надписью корявыми буквами: «Порт отправления – Москва, порт назначения – Диксон».
Ящик служил обеденным столом, о чём красноречиво свидетельствовали многочисленные пятна всевозможных размеров и расцветок, стопка немытых алюминиевых мисок и пол-литровые эмалированные кружки с коричневыми льдышками чая.
Вместо стульев – четыре десятикилограммовые жестяные банки с пельменями, аккуратно обтянутые толстой мешковиной. Пол в два слоя был застелен оленьими шкурами. Правда, они давно утратили свой первоначальный нарядный вид. Их когда-то пушистый, отливающий коричневым блеском мех свалялся, смёрзся, превратившись в скользкий, твёрдый, бугристый панцирь.
Слева от входа притулилась коротконогая газовая плитка на две конфорки. От неё тянулся толстый чёрный шланг к внушительному стальному баллону с жидким пропаном. На ночь плитку обычно гасили, и не столько по соображениям пожарной безопасности, сколько из экономии. По утверждению наших хозяйственников, в спальном мешке из волчьего меха не замёрзнешь даже на полюсе холода, а каждая капля газа, совершив путешествие из Москвы к Северному полюсу, превращается в чистое золото. Однако стоило только выключить газ, как мороз лихо принимался за дело. Вода в ведре промерзала до дна, превращаясь в голубоватый слиток, а красный газовый баллон покрывался нарядным, причудливым узором инея.
Я поднёс к лицу руку с часами. Стрелки показывали восемь утра. С завистью посмотрел на соседнюю койку, где сладко посапывал, забившись с головой в спальный мешок, радист Борис Рожков. Крохотное отверстие, оставленное им для дыхания, обросло пушистым венчиком инея. Оттуда то и дело, словно игрушечный гейзер, выскакивала струйка холодного пара.
Пора вставать. Я взглянул на термометр над кроватью. Восемнадцать градусов мороза! От одной мысли, что сейчас придётся вылезать из мешка, по спине побежали мурашки. Кажется, ко всему можно привыкнуть в полярной экспедиции – к постоянному чувству опасности, неудобствам палаточной жизни, к холоду. Но к вставанию поутру в промёрзшей палатке – никогда!
Чтобы облегчить эту процедуру, необходимо зажечь газ и дождаться, пока в палатке потеплеет. Действую отработанным акробатическим приёмом: не вылезая из спального мешка, приседаю на койке, затем, согнувшись пополам, дотягиваюсь до плитки и зажигаю газ.
Запалив горелки, я с облегчением откинулся на койку и вытянулся в спальном мешке. На фале, протянутом под куполом палатки, висели оставленные на ночь для просушки куртки, унты, меховые носки. Подхваченные потоком нагретого воздуха, они вдруг зашевелились, закачались, словно обрадовавшись долгожданному теплу. Не прошло и пяти минут, как явно потеплело. Дружно сопели горелки. Я закрыл глаза. И вот в какой уж раз перед моим мысленным взором возникли скалистые берега Северной Земли. Здесь произошло моё крещение Арктикой, и какие-то невидимые узы связали меня с ней навсегда.
В палатке было холодно, и я всё раздумывал, вставать или не вставать. Шум, раздавшийся у входа, заставил меня открыть глаза. Кто-то, топоча, отряхивал снег, прилипший к унтам. Через несколько мгновений откидная дверь в палатку приподнялась и внутрь неё просунулся сначала один рыжий меховой унт, за ним другой, и, наконец, передо мной выросла знакомая, запорошённая снегом фигура Василия Канаки – аэролога экспедиции и моего первого пациента, которому я по ошибке всучил вместо бодрящих таблеток снотворное. Однако это недоразумение положило начало нашей крепкой дружбе, несмотря на значительную разницу в годах.