Скрябин

Однажды Скрябин подойдет к ней с почти безумным вопросом-укором: «Поедете ли вы с нами в Индию?..» И когда она, не зная что ответить, промолчит, заметит: «А вот Сергей Александрович едет»…

Позиция Кусевицкого легко объяснима. Вероятно, он действительно полагал: пусть проект Скрябина созреет, тогда возможно и «организовать поездку». Как человек деловой, он мог думать о скрябинских идеях с неизменным храмом в Индии как о «странных мечтах». Но и с задней мыслью: если здесь обнаружится хоть что-то реальное, почему бы не организовать какое-нибудь «турне»? Скрябин же «условное» согласие Кусевицкого на его проекты, высказанное в самом общем виде, воспринял слишком по-своему, уверовав, что нашел единомышленника. На Маргариту Кирилловну после ее замешательства, зная, что и с Верой она поддерживает приятельские отношения, он не мог не смотреть с подозрением. Морозова чувствовала, что «метафизические полеты» Скрябина необходимы его музыке, но в их реальность поверить не могла.

Но все же и случай сыграл свою роль. Генеральная репетиция. Множество людей, которые жаждут познакомиться с сочинениями нашумевшего композитора. Маргарита Кирилловна увидела Скрябиных в директорской ложе, окруженных поклонниками. Почти случайно ее глаз упал на одинокую, «покинутую» Веру Ивановну. Жалость заставила ее подойти, сесть рядом, чтобы хоть как-то ее поддержать.

Скрябины заметили. Александр Николаевич энергичными жестами пытался выразить свое неудовольствие. После окончания симфонии, встретившись с Морозовой в коридоре, они с Татьяной Федоровной «набросились» на нее с упреками.

История эта рассказана Морозовой и, конечно, при всей ее выдержке и стремлении быть объективной, рассказана пристрастно. Если вспомнить, что Татьяна Федоровна успела и в Европе, и в Америке, а теперь и в Москве «хлебнуть презрения», то бурная сцена выглядит вполне правдоподобной. Но ведь при столь болезненном внимании ко всему, что «за Веру» и «против них», Скрябиным все теперь казалось «преднамеренным». Завтрак у Неменовой-Лунц со слезами и почти истерикой у Татьяны Федоровны («Вы за нее! Вы против нас!»), возможно, довершил дело. Остальное — было лишь вопросом времени. Вечер, проведенный Скрябиным у Морозовой в конце февраля, последние часы их дружбы.

* * *

Эту встречу Маргарита Кирилловна готовила давно: Андрей Белый, чей творческий путь начался с «симфоний» в прозе, с пламенных мистических «зорь», с предчувствий и предвестий чего-то неведомого, и Александр Николаевич Скрябин, писавший «огненную» музыку и торопивший такой же «космический переворот» во всем мироздании. Ей казалось — они по-разному говорили об одном, в «Божественной поэме» вспыхнул тот же свет, что и в «зорях» Андрея Белого. Она думала — эти люди должны понять друг друга с полуслова. И вот они увиделись. И все вышло иначе.

«Помнится мне встреча со Скрябиным у Морозовой в присутствии Метнера, — вспоминал Белый. — Скрябина Морозова мне всегда подносила; и, кажется, многое обо мне говорила ему; но, кажется, мы в те годы не слишком нуждались друг в друге (Скрябин пришел позднее ведь к необходимости пропустить сквозь себя символистов); из нарочно подстроенной встречи немногое вышло, судя по тому, с какой утрированной вежливостью поворачивала ко мне бледная фигурочка Скрябина свой расчесанный и пушистый гусарский ус, доминировавший над небольшою светловатой бородкой, в то время как тонкие пальчики бледной ручонки брали в воздухе эн-аккорды какие-то, аккомпанируя разговору; мизинчиком бралась нота «Кант»; средний палец захватывал тему «культура»; и вдруг — хоп — прыжок указательного через ряд клавишей на клавиш: Блаватская! Четвертую ноту не воспринимало уже ухо; воспринимались: встряс хохолка волос и очаровательная улыбка с движением руки от меня, через Морозову, Метнера к сидевшему вместе с нами ехиднейшему когеньянцу, Б. А. Фохту, — с игривым: «Не правда ли?»…

Фохт рассматривал маленького «маркизика» с пристальным восхищением из… бешенства; но запевал он лукавым и бархатным тенором:

— Оно, коне-е-е-чно… Блава-а-а-тская… любопытна!.. Не мне судить! Кант, смею вас уверить, Александр Николаевич, это немного — не та-а-а-к-с!..

На что Скрябин с жестом, пленяющим нас, поворачивал голову к Татьяне Федоровне (жене), молча евшей глазами нас; и, смеясь, соглашался: «Не смею спорить».

Но оставлял в нас уверенность, что про себя он думал иначе. И было что-то веселое в торжественной светскости, в его задорной бородке и пышных усах: волосы — редковатые; сюртук сжимал тонкую талию; лицо чуть дергалось: Морозова прыскала лукаво глазами на него; Метнер весело искашивался на меня; и у самого Скрябина в глазах таилась лукавость: каждый про каждого знал многое из того, что не есть предмет «светского» разговора; и было ясно, что к личностям друг друга мы относились с симпатией: но — что нам друг с другом делать?»

Воспоминания Белого об этом вечере пронизаны нервным ритмом и приправлены иронией. Скрябин увиден далеким, незначительным и смешным. Философ Фохт, здесь задирающий Скрябина, через год появится вновь, совсем в ином облике. Пока ему было за что досадовать на Скрябина. Когда-то в далекие годы на катке он и еще несколько юных «джентльменов» пытались ухаживать за Наташей Секериной. Ей же был интересен только этот, тогда совсем безусый музыкантик, так много о себе мнивший.

Впрочем, правда ли Фохт в этот вечер был столь усмешлив, дерзок, придирчив и непримирим? Или память Андрея Белого, всегда изменчивая, с опорой на воображение и на сиюминутное настроение, «желаемое» поднесла как действительно бывшее? Не пытается ли Белый «столкнуть» героев своих воспоминаний, как прозаик сталкивает персонажей своего романа? Слишком уж смиренен будет Фохт в своих музыкально-философских беседах со Скрябиным через год.

«В заключение Скрябина попросили играть; он сел за рояль; гибко откинулся; поставил вверх выпяченные усы; взвесил в воздухе ручку, ею повращал; и разрезвился на клавишах, откинувшись еще более; впечатление от игры его — скорей впечатление изящнейшей легкости, чем глубины; признаться: я более любил Скрябина в исполнении Веры Ивановны, его первой жены, которую в этой же комнате я столько раз слушал».

Пышноусый «маркизик» «резвится» на клавишах. Не столько портрет, сколько карикатура. Ироничный мемуар Белого и не мог быть иным. Будущая обида за Морозову не могла не «аукнуться» в этих писаниях. Сама Маргарита Кирилловна, человек благодарный каждой выпавшей в ее жизни встрече, вспомнила об этом вечере с прощальной теплотой. Как отличается ее восприятие Скрябина-пианиста от впечатлений Белого!

«Одно было прекрасно в этот вечер, — то, что, Александр Николаевич сел за рояль и сыграл 4-ю и 5-ю сонаты. Играл прямо необыкновенно! Сколько красоты было в звуке, какая тонкость оттенков, какая-то нездешняя волшебная легкость! Никогда не забуду его игры!. И сейчас как будто слышу его и вижу мою комнату в этот вечер и его у рояля, как всегда каким-то грустным, задумчивым, как будто импровизирующим. Этот конец 5-й сонаты, куда-то улетающий, как будто отделяющийся от земли! Это было в последний раз, что Александр Николаевич играл у меня и был у меня!»

Главная досада, которая ее мучила, — «невстреча» Белого со Скрябиным. Трудно было понять, почему они взглянули друг на друга столь равнодушно. Через несколько дней Скрябин и с Морозовой разойдется бесповоротно. Развязка пришла с жестокой неумолимостью.

Обед у Кусевицких. Скрябин, Татьяна Федоровна, братья Метнеры, А. Б. Гольденвейзер. Маргарита Кирилловна, которая тоже приглашена, чувствует себя среди безвкусной роскоши хозяев дома не очень уютно. Было и предчувствие чего-то затаенно недоброго.

После обеда гости отправились в кабинет Сергея Александровича. И тут разыгралась дурно отрепетированная сцена. Кусевицкий витийствовал: нелепое семейное положение измучило Александра Николаевича, любое напоминание о болезненном вопросе расстраивает его, неопределенность его положения мешает его творчеству, а Вера Ивановна с редкой настойчивостью упорствует, отказывает ему в разводе. Александр Николаевич решил окончательно порвать с ней всякие отношения, и все, кто считает себя его другом, должны поступить так же…