Скрябин

Ольга Ивановна нашла силы скрыть свое волнение, изобразить улыбку на лице:

— Не надо говорить фамилию. Мы с Александром Николаевичем давно не виделись, и мне интересно, узнает ли он меня по голосу.

Она чувствовала дрожь в руке, сжимавшей трубку, пульс в горле. И вдруг услышала Скрябина. Он был вежлив, но сух:

— Кто меня спрашивает?

— Скрябочка… — пролепетала она. — Драгоценный…

— Олюся, милая! Вы!

И вдруг за этой почти детской радостью — мертвая тишина. И следом — сдержанный, чрезмерно вежливый голос того же Скрябина:

— Простите. Кто это меня спрашивает?

— Скрябочка, это я. — Она растерялась. — Ольга Ивановна Монигетти… Мо-ни-гетти.

— Здравствуйте, — отвечал тот же вежливый голос. — Чем могу служить?

— Саша… — Она чувствовала, как горе перехватывает горло. — Саша, значит, вы нас забыли?

Вдруг на том конце опять проснулся по-детски трогательный голос:

— Как можно забыть!..

И снова все исчезло, в трубку ворвались посторонние шумы, словно кто-то рвал ее из рук… Ольга Ивановна уже воображала себе перекошенное лицо разъяренной «весталки», затыкающей ладонью микрофон и шипящей в ухо «Скрябочке», что и как он должен говорить. И, действительно, снова появился голос не «Скрябочки», а «сухого» Скрябина:

— Прошу простить меня, Ольга Ивановна. У меня больше нет времени разговаривать. Я уже говорил, что Татьяна Федоровна — человек, которого я люблю и которым дорожу, и с теми лицами, которые к ней относятся не так, как подобает относиться к лучшему моему другу, я не могу иметь никаких отношений.

Ольга Ивановна не могла уже сдерживать себя. Она разрыдалась:

— Саша, что вы говорите! Как вы можете быть таким безжалостным! Ведь у нас к вам ничего не изменилось. Поймите, письмо Зины было лишь желанием вас спасти. Разве вы не поняли этого?!

— Нет, Олюся… понял.

Голос в телефоне дрогнул. И опять Ольга Ивановна услышала немую борьбу, шуршание.

— Ольга Ивановна. — Голос Скрябина вновь появился. — Разумеется, наши отношения могут возобновиться, если ваша семья поймет, что относилась к Татьяне Федоровне несправедливо, и принесет свои извинения. Татьяна Федоровна как человек воспитанный и добрый, конечно, простит происшедшее.

— Саша, — Ольга Ивановна уже чувствовала, что разговор лишил ее последних сил, — это последнее ваше слово?

— Да. Прощайте, Ольга Ивановна…

Спустя долгие годы Ольга Ивановна Монигетти запишет разговор. Эти трудные минуты ее жизни и тогда, когда не будет в жизни драгоценного «Скрябочки», будут мучить ее. Она с уверенностью напишет про «деспотизм Татьяны», про то, что именно она «диктовала» все «холодные тирады» Александру Николаевичу, которые били несчастную Ольгу Ивановну, «как обухом». Напишет Ольга Ивановна и про «ежовые рукавицы» злобной «весталки», из которых «Скря-бочка» не мог вырваться. Вполне ли права она была, рисуя Татьяну Федоровну столь черными красками? Или в ней по-прежнему жила любовь к человеку, который был так дорог и принадлежал другой? Случайно ли признается Ольга Ивановна, что ей уже не приходилось думать о самолюбии, об «оскорбленной дружбе»? Что в иные минуты ею двигал «страх потерять только что найденное» (первый радостный отклик Скрябина «Олюся, милая!»)? Что в сбивчивую ее речь «вылились все мои прежние страдания»!

«Злые тонкие губы» Татьяны Федоровны запомнятся и самому знаменитому мемуаристу Скрябина, Леониду Леонидовичу Сабанееву. Но, лишенный каких-либо чрезмерных пристрастий, он признает не только сильное волевое начало в Татьяне Федоровне, не только ее недоверчивость к старым и новым знакомым Александра Николаевича. В ее фигуре было что-то «трагическое, роковое», — вспоминал Сабанеев, — «слишком много было врагов у Татьяны Федоровны», «враги преследовали бедную женщину своими инсинуациями и отвратительной, огромной сплетней, ползшей по городу, как какая-то гнусная пласмодическая масса».

Ольга Ивановна смотрела на Татьяну Федоровну с затаенной ревностью и болью. Леонид Леонидович Сабанеев — глазами внешнего наблюдателя. Какими глазами видела московских знакомых Скрябина сама Татьяна Федоровна? Чуяла скрытую вражду в каждом, пока не могла увериться, что подозрения ее были напрасны. Боялась уже за своих детей. Раз Скрябин мог покинуть первую семью, то не найдется ли еще одна «Татьяна Федоровна»? Ее собственный поступок теперь породил в ней неизбывный страх. Зная «оторванность» Александра Николаевича от земных забот, она понимала, сколь непрочно в нем вообще «чувство семьи». И — заранее старалась оградить его от возможных своих соперниц. Потому так легко входили в скрябинский круг его поклонники. И почти не могли там удержаться поклонницы, по крайней мере — поклонницы «опасного возраста».

* * *

Странность, «непризнанность» его семейного положения — это далеко не все, что ждало Скрябина в России. Рядом со сплетнями о его «беспутной жизни» за границей по Москве и Санкт-Петербургу носились и другие слухи: не то о сумасшедшем, не то о гениальном композиторе, который пишет какие-то невероятные сочинения, вздумав музыкой приблизить конец света.

Первая встреча с творчеством этого «странного» композитора состоялась в Петербурге 19 января, когда сам Скрябин находился еще в Москве. В общедоступном концерте Придворный оркестр под управлением Гуго Варлиха исполнил «Поэму экстаза». К программе был приложен философский комментарий Бориса Шлёцера. Этот комментарий, как позже и другие «словесные приложения» к скрябинской музыке, не столько «прояснял», сколько «затуманивал» и без того непростую для непривычного уха музыку композитора. Если давний товарищ Скрябина, Анатолий Константинович Лядов, хорошо знавший философские пристрастия композитора, прочитав сочинение Шлёцера, бросит: «Премудрая ахинея», — то что можно было ожидать от менее подготовленного слушателя, которому этот «комментарий» попал в руки?

Тем замечательнее, что и первое, далеко не самое совершенное исполнение «Поэмы экстаза», было услышано, невзирая на «философские комментарии».

«Поэма поражает смелостью и оригинальностью концепции. Сложнейшая фактура не мешает единству стиля и характера музыки» — так откликнулась газета «Речь». Отзыв в «Биржевых ведомостях» говорил про «триумф жизни, созидающей, но и беспощадной», про «гордый вызов героя миру, призывающий его на борьбу». И все же с первого раза услышать «Экстаз» было нелегко, поэтому и появилась в последнем отзыве фраза: «…цели Скрябина так грандиозны, что настоящая «Поэма» скорее обещание, чем удовлетворение, скорее вопрос, чем ответ».

Скрябин приехал в Петербург спустя неделю после концерта Придворного оркестра. Предстоящее повторное исполнение «Экстаза» должно было решить многое.

На этот раз над «Поэмой» работает Феликс Блуменфельд, дирижер, быть может, и «не первого ранга», но зато с тонким слухом на всякого рода «оттенки», способный замечательно передать и тихие «акварельные звуки», и бурное «ликование». К тому же — первый в России исполнитель «Божественной поэмы». Александр Николаевич присутствует на репетициях, делает замечания. Но его преследует и другая забота. Сам он как пианист тоже готовится к выступлению, собираясь показать последние свои произведения: «Желание» и «Ласка в танце», «Загадка», 5-я соната — вещи, написанные тогда же, когда писался «Экстаз», или даже после.

Второй русский симфонический концерт в Петербурге 31 января действительно определил многое не только в отношении русской публики к композитору Скрябину, но и в его судьбе. Здесь прозвучали «Симфониетта» давно знакомого публике Н. Римского-Корсакова, произведения его ученика Я. Витола и почти никому не известного Вышнеградского. Но в центре внимания был Скрябин. Его игра собственных фортепианных вещей была понята далеко не всеми: слишком странен был его гармонический язык, эти финалы без «тонального завершения». Маленькие пьесы вызвали у многих скуку или непонимание. Но соната была воспринята с подъемом. На бис Скрябин не решился играть совсем новое, исполнив более привычные вещи, в том числе свой вальс, опус 38. «Поэма экстаза» — хотя и здесь были люди, просто бежавшие из зала, — была принята с восторгом. «Громадный успех» — так он сам отозвался о концерте. И не преувеличил.