Скрябин

С детским восторгом Скрябин примеривает перед друзьями пробковый шлем. В том же приподнятом настроении пишет «понимающему» Зилоти: «Я очень счастлив, что ты понял, какое значение имеет для меня поездка в Индию, и твое деятельное сочувствие меня глубоко трогает».

Он словно уже видит себя в самом начале 1915 года в заповедных местах и теперь весь отдается сочинению текста «Предварительного действа», поминутно рождая несколько пьес.

* * *

Поэма «К пламени» (ор. 72), которая звучит немногим более пяти минут, не раз еще вызовет реплику музыковедов, что это «почти соната». Неточность этого мнения — не в преувеличении, но, скорее, в преуменьшении. Ее одновременный лаконизм и напряженность, редкая простота — явленная слуху «преодоленная сложность», почти элементарный тематизм, который обладает в то же время невероятной энергией, — выводят это произведение из ряда «возможных сонат». Главная тема, при ее аккордовом складе, основывается на секундовом, настойчивом ходе вверх, в который вплетается мелодико-аккордовый «круг». Побочная — на секундовом, закл и нательном ходе вниз. Сумрачный колорит экспозиции не позволяет даже сразу различить темы, — словно и в самою форму произведения, дабы различить ее начальное строение, нужно вглядываться. Но вместе с тем секундовая основа — это тот мелодический атом, из которого разгорается все произведение.

Движение музыки идет через «секундовые ходы» и «круговые повороты», через развитие тем, через нарастание звучности, когда за суровым началом следуют более оживленные фигурации, которые перерастают в «пламенеющее» — все жарче и жарче — тремоло и приближаются к пульсирующему сиянию нервно выстукивающих созвучий. Звуковая магма этого произведения завораживает своими сполохами. От первых тактов, от начального пиано звук растет к финальному форте, от скрытой «минорности» идет к неявной «мажорности», неуклонно восходя в верхние регистры. И в высшей кульминации весь звуковой материал сжимается в новое, ослепительное музыкальное целое. Скрытое тематическое единство становится реальностью, разные части «звукового мира» поэмы приходят к Единому. Последние такты после «просиявшего» маленького солнца — это растворение звука в какой-то «нематериальности» через восходящий «арпеджированный» аккорд.

Аскетический музыкальный язык поэмы позволил вместить в малый объем всю мифологию, рожденную Скрябиным, начертав путь от вселенского хаоса через разгорание сознания к последнему экстатическому сиянию и «дематериализации», «исчезновению плоти».

Небольшая фортепианная поэма словно вместила в себя все прежнее творчество композитора, заставляя вспомнить и «Божественную поэму», и «Поэму экстаза», и «Прометея». Это, несомненно, еще одна его поэма о творчестве, еще один музыкальный «гимн творчеству» как основе мироздания. Все последние сонаты словно «вжались» в эту поэму: «черная месса» 6-й и 9-й сонат (выразились изначальным «сумраком» поэмы), «белая месса» 7-й и 10-й (лучезарным финалом), загадочность 8-й дошла здесь до последней простоты, до «очевидной» и неизбывной загадочности мироздания.

Из поэмы «К пламени» вышли и самые последние пьесы несколькими пучками — они пролучились из нее и оформились — то в сияющие хрустальные капли «Гирлянд», то в жуткую каннибальскую пляску «Темного пламени», то в пять прелюдий, которым будет суждено стать последней записанной музыкой Скрябина.

Опус 74. Последние музыкальные мысли композитора. Три «экстатичные» пьесы — первая, третья и пятая — перемежаются двумя созерцательными. Их более чем традиционное название («прелюдии») здесь лишено «стертости». В XX веке «прелюдией» могла стать любая пьеса. Но эти пять — несомненные прелюдии — к «Предварительному действу», а значит, и к «Мистерии». В сущности, они и есть музыкальные «осколки» этого действа. И, являя собой своего рода «наброски», мимолетные «черновики», казалось бы, вряд ли способны зазвучать как нечто самодостаточное и совершенное. И тем не менее так — в полную художественную силу — они и зазвучали. Две из них — вторая и третья — стали последними вершинами композитора. Третью прелюдию не успели как следует расслышать современники. Здесь, как туго сжатые пружины, напряглись невероятные энергии, в экстатических звуковых взрывах можно расслышать эхо космических катаклизмов. Как в простейшем атоме вещества, в этой прелюдии гудят мириады лопающихся солнц, из туманной массы которых потом образуются новые миры.

Вторую прелюдию, это «чистое созерцание», расслышать успели. Успели и почувствовать гипноз этих звуков.

Сабанеев вспомнит, как Скрябин полюбит в этой вещи свою позднюю простоту:

«Тут у меня совсем нет многозвучных гармоний, а смотрите, как это психологически сложно… Это будет прелюдия. Тут есть такая знойность, пустынная знойность, это, конечно, не пустыня физическая, а астральная пустыня… и вот эти томления… (он играл хроматические мелодические ходы вниз)… Вы знаете, в этой прелюдии такое впечатление, точно она длится целые века, точно она вечно звучит, миллионы лет…»

Внезапно увиделось композитором и внутреннее многообразие его новой музыки («Ее можно по-двоякому играть, раскрашивая ее, с нюансами, и наоборот, совершенно ровно, без всяких оттенков. И то и другое возможно… Тут такая гибкость: в одном произведении как бы заключено множество их…»). И образ этой «многомерности» снова пришел из сияющих «прометеевых» сфер: «До сих пор я так писал, что одно сочинение можно играть только по-одному… А вот я хочу так, чтобы можно было играть совершенно по-разному, чтобы один кристалл был бы в состоянии отразить самые различные света…»

Светомузыка жила внутри каждого из его сочинений. Но и не только светомузыка. Сабанеев слышал два разных исполнения одной и той же вещи, испытывая восторг и непонятный ему ужас. Скрябин играл снова и снова, словно впитывая эти звуки, за которыми стояло его последнее музыкальное озарение. И на вопрос «что это такое?», заданный Леониду Леонидовичу, сам же и ответит: «Это смерть». Признание он попытается разбавить объяснениями:

— Это смерть, как то явление Женственного, которое приводит к воссоединению. Смерть и любовь… Смерть — это, как я называю в «Предварительном действе», Сестра. В ней уже не должно быть элемента страха пред нею, это — высшая примиренность, белое звучание…

Толкование было, в сущности, излишним. Это была уже не просто «музыкофилософия», это было предчувствие, даже — предзнание. И Сабанеев, услышавший это музыкальное озарение и сквозь него ощутивший жуткий холодок предчувствия, поражен собственным открытием: музыка Скрябина вне атмосферы его идей, вне общего стремления к последнему соборному усилию действует слабее, «не так», он вдруг осознал, как сами чаяния композитора входят в его произведение, как они подразумеваются этой музыкой. Идеи стали неслышной частью его сочинений. И, ошеломленный своей мыслью, Сабанеев вдруг произнесет:

— Это не музыка, это что-то иное…

— Это Мистерия, — ответит тихо всеведущий композитор. И неожиданно обронит признание-предчувствие:

— Я ведь один ничего не могу. Мне нужны люди, которые бы пережили это со мной, иначе никакой «Мистерии» не может быть… Надо, чтобы при содействии музыки было бы осуществлено соборное творчество. Это же творчество — вовсе даже не художественное, оно — ни в каком из искусств, оно выше их всех…

Позже пристальный взгляд исследователей обнаружит особенность этой звуковой магии. Сложные «звукоряды» Скрябина в самых поздних его вещах как бы «расслаиваются» на разные звуковые «пласты». Но если в поэме «К пламени» они сменяются и «скрещиваются», то здесь, во второй прелюдии из опуса 74, эти пласты сосуществуют, как бы и «перекликаясь» друг с другом, но и оставаясь независимыми. «Колокольные тембры» позднего Скрябина, которые привели его к утверждению гармонической «вертикали», к соединению мелодии и гармонии в единое целое, теперь, внутри этой «вертикали», обнаружили полифоническое единство.