Время грозы

Вот и пятый отсек. Да, его годы.

Ну и, собственно: Горетовский Максим Юрьевич. 30/X/1953 — 18/VIII/1983.

Он постоял, глядя на место своего упокоения. Ничто не шевельнулось в душе. Разве что ощущение абсурдности происходящего усилилось. Абсурдности всей вот так сложившейся жизни.

Пришла в голову диковатая мысль: а совершить бы тур по своим могилам! Сегодня — здесь, через пару дней — когда, во вторник, кажется? — городское кладбище Верхней Мещоры посетить. Вот в идиотском и уродливом мире, откуда он явился сюда, домой, — там могилы не отыскать. Зато нетрудно найти место, где он похоронил Маринку.

Стоп, об этом нельзя. То есть можно и даже, наверное, зачем-нибудь нужно, но — не сейчас.

Ладно, пришел — значит, надо сделать то, ради чего пришел.

Максим посмотрел по сторонам. Народу все больше, и это неплохо: меньше риск привлечь к себе внимание. Если, конечно, будет, кому обращать…

Вон там, напротив стены с урнами, немного наискосок, явно заброшенная могила. Ограда давно не крашена, дверца приоткрыта, деревянная скамейка чуть покосилась.

Он осторожно пробрался туда, сел. Ничего, падать скамейка еще не собирается. Видно все отлично, а сам, наверное, не слишком заметен.

Вот и славно.

Что ж, теперь — ждать.

— Саня, вставай уже! — крикнула Людмила.

Она заканчивала то, что называла — делать лицо. Так, вот сюда еще штришок… все, пожалуй.

Немного отклонилась, всмотрелась в свое отражение, осталась довольна — и макияжем, и вообще. Возраст возрастом, а если за собой следить — результат, как говорится, на лице.

— Да Саня же!

За спиной скрипнула дверь. Людмила снова посмотрела в зеркало — из спальни выглянул муж. Помятый какой-то, обрюзгший…

— Ты… — начал было он, но голос сел. Александр гулко откашлялся и спросил. — Ты куда в такую рань?

— Никакая не рань, девять уже. Я тебе вчера говорила — на кладбище. Восемнадцатое сегодня, я сто лет не была. А отстреляться хочу поскорее, с матерью его пересекаться совершенно нет желания.

— Так погоди, вместе съездили бы…

— Да ну тебя, ну сколько можно, Саня? Обо всем договорились, я сейчас быстренько туда, — Людмила выдвинула ящик трюмо, извлекла черный газовый платок, сунула в рюкзачок, — потом к Светлане сгоняю, вторую неделю болеет человек, оттуда на работу, шеф рвет и мечет, говорила же, ну что ты как маленький! — Ее тон стал раздраженным. — А ты позавтракай, я там тебе оставила, и давай-давай, на дачу собирайся. За Катюшкой присмотришь, поможешь чего, Димка, сам знаешь, обленился совсем.

Александр еще больше понурился.

— А ты?

— Непоздно закончим — приеду. Поздно — сил не будет. И не нуди, Саша!

Все, пора, пора отсюда, уже с утра никаких сил от этого нет.

Она обернулась, заставила себя чмокнуть мужа в небритую щеку, пропела «Чао!» и выскочила за дверь.

Славик уже ждал ее. Нагло припарковал «Мерседес» у самого подъезда, сам рядом стоит, покуривает. Одет дорого, хотя и неброско.

Все же — мужик.

Вот, целоваться вздумал.

— Совсем с ума сошел, — Людмила попыталась сделать строгое лицо, но улыбку не сдержала. — У всех на виду! Поехали уже!

— Ха, — изрек Славик. — Ну, поехали. Может, на одной машине?

Людмила показала ему язык, ловко уклонилась от объятий, с которыми шеф все-таки полез, и вскоре уже заводила свой «Гольф».

Сука я, подумала она, выворачивая на шоссе, ведущее к кладбищу. Саню уже даже и не жалею. У Максима сколько лет не была, сегодня вот выбралась, но — как предлог же, чтобы из дому сбежать, с любовником день провести, а там и ночь.

Людмила взглянула в зеркало — «Мерседес» держался за ней, словно приклеенный.

Да, сука, повторила она. А ведь внук уже растет.

И улыбнулась.

Пусть сука. Хотя даже и не совсем — Саню все-таки немного жалею, иначе бы бросила. Вот то, что с ним спать иногда приходится — это плохо. Бррр…

Зато шеф, Славик — мужик. Ее мужик. И привязан к ней по-настоящему. И это хорошо.

Нет, насчет физической верности обольщаться не стоит. Жене изменяет с ней, Людмилой, Людмиле, наоборот, с женой, им обеим — с новой секретаршей Леночкой, а до нее — с прежней секретаршей Лидочкой, а еще по саунам шляется с якобы друзьями, они же деловые партнеры, чтоб их разорвало, хамье, быдло…

Людмила выдохнула. Славик, положа руку на сердце, тоже жлоб тот еще. Но все же, все же… Насколько умнее, прямее, честнее — странное слово применительно к нему, а вот поди ж ты, да, честнее! — этих своих «друзей».

Мой мужчина, стиснула она зубы. Мой, и все тут.

А что изменяет… Поначалу психовала, скандалила. Потом поумнела. Ничего с этим не сделаешь, только испортишь все. Пусть. Мужики — они такие. Те, которые альфа-самцы. А Славик — самый что ни на есть альфа.

Я — женщина. Тоже, может, альфа, но женщина, а потому — другая.

Как это у Хемингуэя, припомнила Людмила? Максим иногда цитировал: если у мужчины белая, то подавай ему черную; если черная — желтую; или хромую, или косую, все им мало; а мне, женщине, нужно только, чтобы этого было побольше, и тогда будешь любить того, кто тебе это дает.

Не дословно, но смысл верен.

Поэтому — пусть. Перестала психовать, приняла, что Славик такой. И тем — привязала его к себе.

А сама? А сама — тоже привязалась. С ним просто и надежно. Он тоже считает ее своей, а за своих он кого хочешь порвет. За свою женщину — в особенно мелкие клочья.

Она улыбнулась. И вообще — с ним хорошо. Вот просто хорошо. Сейчас к Максиму все-таки заглянем и — на дачу к Славику. Вдвоем весь день, а там и ночь, а потом и воскресенья половину.

Понесло тебя, бабка, засмеялась Людмила. Ни стыда, ни совести, вот что значит — перед климаксом.

И гори всё ясным пламенем.

Она припарковалась на площади перед кладбищем. Выходя из машины, подумала: а интересно, Максим альфой был или — как Саня, вообще неизвестно что? Нет, стерлось уже все. Веселый был, заводной — только и вспоминается. Смутно так.

Людмила направилась к входу на кладбище. Через несколько секунд Славик догнал ее и зашагал бок о бок.

А вот и она. Максим инстинктивно пригнулся. Потом сообразил, что это глупо, и выпрямился.

Люська. Не узнать невозможно. Даже не очень изменилась. Ну, талия, конечно, не та… а в целом — очень даже. И уж больше тридцати пяти ей не дашь.

Мужик с ней. Ведет себя, надо сказать, по-хозяйски. В каждом движении у него это хозяйское.

Ревности Максим не почувствовал, а вот неприязнь — да. Видывал таких деятелей, как же. И в обоих мирах, где довелось побывать-пожить, и в этом мире тоже. Даже и в нынешние времена уже на таких натыкался.

Ладно, не до него.

Вот дети не пришли, это жаль. Это — защемило вдруг, даже в глазах потемнело.

А дядька этот — не муж, понял Максим. Ишь, как руку на задницу ее упругую положил. Люська, правда, дернулась, руку скинула, а он возьми, да и шлепни ее легонько по тому же месту. Мужья после стольких лет брака так себя не ведут. Да и вообще мужья на кладбище так себя не ведут.

Впрочем… я бы ее вот так, может, и шлепнул? Или нет? Максим прислушался к себе. Нет, решил он. Только я — особая статья.

Была не была. Он поднялся со своей скамейки, пересек аллею, приблизился к нише. Кашлянул, выговорил:

— Здравствуйте.

Оба обернулись. Люська всмотрелась в лицо Максима.

— Вы что хотели? — с угрозой в голосе спросил мужик.

— Слава… — умиротворяющее сказала Люська, взяв его под руку.

— Да я тут проездом, — пролепетал Максим. — Поезд у меня после обеда… А ему, — он кивнул на нишу, — родней дальней прихожусь… В детстве там, то, сё… Время вот выдалось до поезда, дай, думаю, навещу… Сергеем меня зовут, а вы, извиняюсь, кем Максиму-то приходитесь?

Он уже клял себя — и за идиотский порыв, и за то, что начал разыгрывать отвратительную комедию, — но отступать было поздно.

Сделав слегка придурковатое лицо, Максим добавил: