Падший враг

— У вас были хорошие отношения? — спрашивает Кристиан.

— Мне было шесть, — повторяю я. — Тогда у меня были приятные отношения ко всему, кроме брокколи.

— Мы просто пытаемся выяснить, что сделало тебя таким, какой ты есть, — объясняет Риггс, улыбаясь от уха до уха. Он обнимает меня за плечо. — Ты знаешь, полный псих, который думал, что Грейслин Лэнгстон была хорошей идеей.

— О, да. Потому что я здесь единственный, у кого испорчены отношения с представительницами прекрасного пола. — Я возвращаю свое внимание к моей книге.

— Дело не только в этом, — объясняет Кристиан. — То, что ты почти не помнишь свою мать, не является чем-то из ряда вон выходящим. Тот факт, что ты не приложил никаких усилий или ресурсов, чтобы узнать что-либо о ней… . . теперь для меня это пахнет рыбой.

Я допиваю пиво, беру книгу и кланяюсь им на прощание.

— Спасибо за психологическую оценку, господа. Сохраняйте свою дневную работу.

С этим я ухожу.

Дома я достаю старый фотоальбом — единственный, который у меня есть — и просматриваю фотографии, на которых мы с мамой были до того, как она потерпела крушение на лодке. Кристиан и Риггс не совсем неправы — я не жалел ни минуты на размышления о своей матери в течение десятилетий.

В этом было мало смысла. Она была ужасным человеком, возможно, хуже моего отца.

На первой фотографии она держала меня, когда я был новорожденным, и смотрела на меня с гордостью. Она выглядит измученной, так что я предполагаю, что я был таким же трудным ребенком, как и взрослым. На второй она стоит надо мной, держит меня за руки, пока я шатаюсь, делая то, что, должно быть, было моим первым шагом, надев только подгузник. В третьей мы оба бросаем в воздух желто-оранжевые листья, одетые по-осеннему. На четвертой мы с Патрис делаем торт вместе, выглядим неряшливыми и счастливыми.

Она не похожа на дьяволицу, которой ее сделал мой отец. На самом деле, она вполне могла бы быть святой. Я никогда не узнаю, так как они оба полностью и окончательно мертвы.

Правда, к сожалению, была погребена вместе с ними.

ГЛАВА 20

Винни

— Что значит, ушел? — спрашиваю я Джереми через четыре недели после премьеры «Чайки».

— Исчез. Здесь больше нет. Пропал. Пуф! — Джереми щелкает пальцами в магическом жесте.

— Как плакат может просто… . . исчезнуть? — Я оглядываюсь в вестибюле, все еще надеясь найти его свернутым и спрятанным в углу. — Он занимал весь зал.

Джереми беспомощно разводит руками.

— Извините, мисс Эшкрофт. Когда я пришел сюда сегодня утром, его там уже не было.

Большой афиши с Рахимом и мной в главных ролях больше нет. Я предполагаю, что какие-то панки взяли его. Кража бродвейских памятных вещей была большой, когда я посещала Джульярд. Но люди обычно воровали мелкие вещи. Брелоки и крошечный реквизит, оставленный на сцене. Не целую афишу.

— Мы докопаемся до сути. — Лукас шевелит пальцем в воздухе, уже на своем телефоне. Он так расстроен, что его шляпа упала, а он даже не удосужился ее поднять. — Я подойду к руководству и попрошу показать записи прошлой ночи. Это могут быть уборщики, пытающиеся быстро заработать на eBay.

— Пойдем. — Рахим кладет руку мне на плечо. — Нам нужно сделать шоу. Не волнуйся о плакате. Мы его вернем.

— А что, если мы не вернем? — Я спрашиваю. — Это дорогой плакат. И это было хорошо для бизнеса. Люди могли видеть это снаружи. Из-за этого у нас были прохожие.

Мы уже в невыгодном положении, практически без бюджета, без потери афиши.

— Не думай об этом сейчас, — говорит Рахим. — Мы ничего не можем сделать, кроме как убить его на сцене.

И так мы делаем. Спектакль взрывной. На сцене я чувствую себя другим человеком. Может быть, потому что я стала другим человеком, когда яркий свет ударил мне в лицо. Я старая Винни. Та, которая была в Малберри-Крик. Она берет верх каждую ночь и спасает день.

Как только я схожу со сцены, реальность настигает меня, и я чувствую себя измотанной. Последние пару недель были тяжелыми. Я все еще привыкаю к тому, что у Пола была тайная жизнь, и он не мог ею гордиться. Четыре дня назад я наконец-то постирала его наволочки. Засунула кроссовки в полку для обуви. Напоминание каждую секунду дня о мужчине, который закрутил роман со своей коллегой, не утешает меня, как раньше, зная то, что я знаю сейчас.

Я выхожу через заднюю дверь театра. Несколько театралов все еще задерживаются в надежде получить автограф. Я улыбаюсь, фотографируюсь, подписываю билеты и открытки.

Когда толпа расходится, я иду в конец переулка, чтобы поймать такси. Я уже почти у бордюра, когда чья-то рука хватает меня за руку и тащит вверх по небольшой лестнице, ведущей к задней части ресторана.

Задыхаясь, я вырываюсь и начинаю бежать по улице. Крепкие руки обхватывают меня за талию, прежде чем я успеваю вырваться. Они рывком поворачивают меня назад, и я врезаюсь спиной в крепкий, мускулистый торс.

— Деревенщина, — насмехается Арсен мне в ухо. Маленькие волоски на затылке привлекают внимание, но я чувствую не только страх. Это кайф.

Я узнаю его, как старую колыбельную. Его запах. Его рост. Твердость его тела. Боже, я запуталась.

— Тебя трудно прижать к стене.

— Прижимать меня к стене не должно быть в твоем списке дел, — выдавливаю я. — Это сексуальные домогательства.

— Мои извинения. — Он делает щедрый шаг назад, давая мне возможность развернуться и кинуть на него злобный взгляд. — Ждал от тебя известий о нашем небольшом обмене информацией.

Верно. Зачем еще ему искать меня? Чтобы спросить, как я? Обратить внимание на Калипсо Холл, не дай бог?

— Вообще-то хорошо, что ты здесь. — Я выпрямляю позвоночник. — У меня есть к тебе претензии.

Он наклоняет голову. Теперь я полностью завладела его вниманием.

— Кто-то украл постер «Чайки» из вестибюля. — Я кладу руки на талию. — Его больше нет.

— Вот для чего нужна безопасность. Руководство вытащило записи с камер наблюдения?

— Лукас работает над этим прямо сейчас. А пока я знаю, что ты не любишь тратить деньги на театр, но нам нужен новый.

— Поговори с бухгалтерией. — Он прислоняется к металлическим перилам со скучающим и отстраненным видом. — Я не имею прямого отношения к театру, и теперь, когда я чертовски одержим его продажей, тебе повезло, что я все еще плачу за электричество.

— Они будут дергать нас. — Я качаю головой. — Нет плаката — нет сделки.

Его насмешливый смешок эхом отзывается во мне, мрачный и унизительный.

— Почему, Виннфред, это очень похоже на вымогательство. Ты отрастила еще один дюйм того позвоночника, который я тебе рекомендовал?

Как этот человек еще жив? Как его никто не убил?

— Избавь меня от насмешек третьего класса. — Я поднимаю руку. — Мы оба знаем, что ты хочешь в кабинет Пола больше, чем я хочу получить в свои руки этот файл.

Его темные глаза блестят в темноте.

— Это очень декадентски и неприлично. Ты когда-нибудь делала это с Полом?

Нет. Я никогда ни с кем этого не делала. Он единственный человек, который заставляет меня чувствовать себя смелее.

— Как ты смеешь? — рявкаю я. — Даже не сравнивай себя с ним. Он был…

— Покровитель верности и утонченности. Знаю, знаю. — Он отталкивается, спускаясь по лестнице с вызывающим зевком. — Если ты спросишь меня, каждый уважающий себя миллионер должен быть шантажирован любимой женщиной хотя бы раз. Это очень волнующе для влиятельного человека его положения. Идея передачи контроля.

Я понятия не имею, о чем он говорит. Пол был бы в ужасе, если бы я когда-нибудь навлекла на него такое.

— Ты принесешь нам еще один плакат или нет? — Я нетерпеливо ворчу, следуя за ним.

Он оглядывается за плечо, бросая мне ухмылку.

— Да. Но на этот раз со всем актерским составом. Ты не проявила себя как находчивый союзник. Ты не заслуживаешь привилегий.

— Я уже говорила тебе. — Я вскидываю руки в воздух. — Мы сделаем это.