Страница 5 из 74
— А я вас узнал. Мы ведь с вами встречались. Вы помните?
— Как не помнить! Еще бы!
— Нет, а я вас не сразу узнал. Вот только сейчас догадался: это же девушка с переправы…
— Да. На Тихоновом лугу…
Она так повзрослела, что он в самом деле не узнал ее сразу. Та была деревенская, ничего не видавшая девочка, эта — многое переживший и все понимающий человек. А прошло всего, может, полгода… Даже меньше. Что значит война!
Он спросил:
— Значит, все же добились, чего хотели?
— Да… Добилась…
Ее голос был ровен, спокоен. А он вдруг представил себе тот сентябрьский нерадостный день. Бой. Горящие села Смоленщины.
Их дивизия все откатывалась и откатывалась на восток, отступала, пытаясь по возможности сохранить и остатки полков, и кое-какую еще уцелевшую технику. Днем на звуки ожесточенной стрельбы, по ночам на усталых часовых из лесов выходили к ним группами и в одиночку обросшие, изможденные окруженцы. Их расспрашивали, проверяли оружие, документы и ставили в строй. Видя строгий порядок в дивизии, те быстро, легко подчинялись. Так дивизия становилась опять полнокровной. И опять истощалась, угасала в боях.
Однажды после боя с колонной вражеских танков раненого Большакова — в то время он был еще лейтенантом, носил в петлицах два кубаря — везли на телеге. Рана уже начала гноиться, и он тихо постанывал, весь в жару, повторяя одну только фразу: «Яша, ни-ить! Яша, миленький, пить…» На болотистом торфянистом лугу, возле речки, им встретилась девушка. Была она тоненькая, белолицая, сероглазая, в старой плюшевой порыжевшей жакетке, в дешевом платочке. Деревня нередко рождает такие прекрасные тонкие лица, что даже ездовой, небритый, седой Яков Прудников, невольно на это лицо обернулся, поглядел из-под низко нависших бровей. И девушка попросила его:
— Товарищ начальник, а товарищ начальник! А можно, я с вами?..
Вокруг горели деревни. Глухо били орудия, не смолкая который уже день. Немецкие самолеты, пролетая на бреющем, теперь не обстреливали, не бомбили войска, а разбрасывали листовки: предлагали сдаваться.
Яков Прудников грязным пальцем с обломанным ногтем указал на повозку:
— Вот… Проси лейтенанта. Он начальник, не я…
Она обратилась тогда к Большакову:
— Ну пожалуйста, возьмите меня…
— Да куда тебя взять-то?! — Сергей сквозь туман, качавшийся перед глазами, усмехнулся, сказал откровенно: — Мы в кольце… В окружении.
— Ну и что? — Девчонка в платочке нисколечко не смутилась. Она объявила с возможной серьезностью: — Я вам помогу… — Большаков тогда хмыкнул: она им поможет! Помогальщица тоже нашлась! А девушка продолжала: — Я вас так проведу по лесам, что вы немцев не встретите.
— Уж прямо не встретим!
— Это я обещаю…
— Ты еще молодая! Куда тебе воевать!
— Мне семнадцать уже.
Яков Прудников, недоверчиво слушавший их разговор, шевеля в задубевшей руке чуть привядшую ветку березы, приподнялся на ящиках из-под снарядов:
— Чего врешь-то, бессовестная? — И уже разозлился, сердито ощерясь: — А ну давай, девка, дуй отселя, покуда цела! Ишь каку таку моду взяла: с солдатами из дому убегать! — укорил он ее по-родительски строго. — Тебе в куклы играть, а не в бой ходить, такая сопля! Убьют, сволочи, — вот и вся недолга! Ты об этом подумала?!
Та с гневом метнула пылающий взгляд на ездового, осадила его?
— А вы, дядько, трусите, так помолчите! Я не вам говорю! — И опять обратилась к лежавшему на телеге, уже задремавшему было Сергею. — Ну, товарищ же лейтенант, я вас очень прошу…
— Нет, — отрезал тогда Большаков. Он был голоден, зол, утомлен своей раной и спешил к переправе, пока еще не было «юнкерсов». А нога вся горела в огне, словно кто мелкозубый и хищный грыз ее в глубине, от колена до кончиков пальцев. Повторил: — Нет и нет! — Подумал мгновение, помолчал, глядя в белое, умное, очень живое лицо с тем обидчивым выражением, какое бывает у молоденьких девушек, еще не осмысливших, что они привлекательны.
Он представил себе эту девушку раздавленной танком, обезглавленной взрывом бомбы или мины. Это было нелепостью, не укладывалось в мозгу. Постарался смягчить свой отказ, успокоить ее:
— Вот вернемся назад, погоним фашистов, тогда приходи! А сейчас не могу…
— Я ведь все буду делать… Перевязывать тоже умею. Это только на внешность я такая невидная…
Тогда Большаков привстал на телеге и скомандовал резким голосом:
— А ну, от телеги назад… шаго-о-ом м-ммарш! И домой! И отставить вступать в пререкания! — Лег на сено и задрал кверху ногу, положив ее на подпрыгивающую грядушку, и колонна с автоматчиками по бокам, с притомившимися замыкающими потянулась к виднеющейся вдалеке переправе, не ведая, не догадываясь, что на взлобке, на том берегу, единственная для них необстреливаемая дорога уже перерезана…
Сейчас он смотрел на стоящую перед ним Лиду, вспоминал тот далекий сентябрьский день — и стыдился пехотного лейтенанта, лежавшего на телеге, еще глупого и жестокого. Жестокого потому, что в то время Сергей был весь в себе, в своих собственных чувствах — в своем нетерпении, в своей острой, пронзительной боли, в ожидании тягот, а быть может, горя и смерти, но опять только лишь для себя самого.
С того времени много воды утекло. Он опять лежит перед ней на соломе, снова ранен, война повернулась назад от Москвы на Германию, на Берлин, а Лида, та девушка в ситцевом платье и плюшевой порыжелой жакетке, повзрослела и так изменилась, что ее не узнать.
Он спросил:
— А где мы находимся? Как деревня-то называется?
— Это станция, не деревня. Может, слышали: Суховершино.
— Суховершино? Как же, как же! Тогда все понятно. Эшелоны подходят — и сразу же под немецкие самолеты. А нам попадает заодно…
— Не всегда заодно. Они специально бомбили и нас. Обстреляли палатку в лесу… Колонну автобусов с ранеными. Мы на крышах везде разложили большие полотнища с красным крестом, они ясно видны с самолетов…
— Это госпиталь? Или медсанбат?
— ППГ… [1]
— И нас что же, эвакуируют?
— Нет, не знаю. Пока еще нет, — она помолчала. — Пока нет приказа. Если двинется фронт, тогда мы за ним, а вас дальше, в тылы.
Он спросил с осторожностью, глядя снизу, с соломы, в молодое, усталое, опечаленное лицо:
— Я… надолго прикован? Как я выгляжу, Лида?
— Плохо.
— Мда-а, не очень-то вы разговорчивы, — сказал Большаков, удивляясь все больше и больше свершившимся переменам и во внешности, и в характере своей давней знакомой.
— А откуда вы знаете Шерстобитова? — неожиданно для себя самого спросил вдруг Сергей. Эта мысль в нем жила как заноза, он не мог не спросить.
— Шерстобитова? — удивленно переспросила Лида. И вдруг наклонилась, подобрала с полу какую-то соломинку. — Не знаю, не ведаю никакого Шерстобитова!
— Как же, как же! А он-то вас знает, — заметил Сергей. — Называет по имени. Я сам это слышал. — Пояснил, усмехаясь: — Ну, тот самый полковник, что ко мне приходил. Наш комдив!
— Разве он… Шерстобитов? — и Лида умолкла. Потом объяснила: — Так, однажды столкнулись… На большой дороге.
— И кто же был разбойником? — пошутил Большаков. — Неужели Степан Митрофанович?
— Я, конечно, — ответила Лида и пошла в полутьму, к раненому танкисту, застонавшему во сне. Она взяла кружку с водой, подала ему пить, положила к ногам горячую грелку.
— Спи, усни. Еще ночь… Спи спокойно, — сказала она раненому, осторожно поглаживая его по плечу. Тот утих.
Лида снова вернулась к Сергею.
— А как это, Лида, случилось, что вы все же в армии? — спросил он.
— Очень просто. Спасибо полковнику Шерстобитову. Он помог…
— И давно это было?
— Недавно.
— Молодец Митрофаныч!
— Может быть… — Лида замкнуто, холодно отвернулась. — Извините, пожалуйста, — сказала она, — я должна сейчас сводку представить. Если нужно что будет, тогда позовете.
— Ладно! Что уж поделаешь!.. Сводка.
— Вы поспите пока…
И она отошла, окинула комнату медленным взглядом, словно что-то выискивая, отмечая в уме, пересчитывая их, лежащих. Лида, видимо, хорошо уже знала дистанцию, ту невидимую черту, которая так решительно отделяет здорового человека от раненого, мужчину от женщины, начальника от подчиненного, и во всех этих трех измерениях отстраняла его, Большакова, от себя до обидного, до смешного спокойно и трезво.