Страница 2 из 59
Перед моим лицом висит шмель. Он очень большой, пушистый, красивый и очень сердитый. Я прекрасно понимаю его раздражение. Вокруг красивые цветы, полные нежнейшего нектара. А самый красивый цветок, нарисованный на моей панаме, оказался совсем невкусным. Я иду, надесясь, что сердитый шмель отстанет от меня. Я панически боюсь всех летающих, с черно-желтыми полосками на брюшке. Наверное, совсем маленькую меня укусила пчела или оса, с той поры со мной остался безотчётный страх перед этой летающей братией. Причём, любую другую живность я не боюсь совсем, могу взять в руки дохлую мышь, и сунуть ее под нос визжащим от ужаса подружкам, но пчелино — осиное племя боюсь панически. Поэтому, я почти бегу, сквозь опущенные ресницы, следя одновременно и за шмелем и за белым размытым пятном впереди меня. Это спина моей бабушки, которая бодро идёт по тропинке в сторону леса. Я очень боюсь отстать, остаться один на один, с пушистым, сердито-жужжащим монстром. Наконец, утробно взвыв, шмель делает лихой вираж и срывается куда-то влево, очевидно найдя более привлекательный, но малоподвижный цветок. Я радостно открываю глаза, и уже не боясь споткнуться, бегу за бабушкой. Мы идём собирать растения. Баба Таня — известная травница. Её квартира полна мешочков, вязок, бумажных пакетов, запах сушеных растений никогда не покидает эти стены. Люди приходят к ней, шушукаются, получают свой кулёк с нужным сбором, уходят, чтобы вновь вернуться. Второе лето, как бабушка берет меня с собой. Мы едем за город на автобусе или электричке, приходим на край болота или в лес, и начинается учебный сбор растений. Мне нравится возится с корешками и соцветиями.… Мелисса, зверобой, корень аира… Слова бабушки, терпеливо рассказывающей о свойствах растений, времени сбора, способе заготовки и хранения четким, крупным шрифтом расставляются по своим полочкам в моей памяти. Форма листа, корня, стебля, соцветия, как цветная картинка из букваря, остается в моей голове навсегда.
Следующий день был таким же солнечным, радостным и бесконечным, как бывает только в детстве. Все утро я играла во дворе нашей девятиэтажки, пока мои подруги не были вырваны из игры безжалостными голосами мам, вещавших с балконов, что пора обедать. Мы, с соседкой Риткой, весело запрыгали к нашему крайнему подъезду, где подруга жила на седьмом этаже, а я на последнем. Доехав до седьмого этажа, я, шутя, вытолкнула подругу из лифта, но, она, вцепившись в мою руку, вытащила меня из кабины на площадку. Створки с грохотом сомкнулись, и лифт с завыванием поехал вниз.
— Давай, вечером увидимся — крикнула я и побежала наверх. Десять секунд, и я у своей двери. Отточенным движением вставляю ключ в скважину, отпираю замок. Над головой солидно загудели электромоторы в лифтовой, с натугой вытягивая кабину из глубины шахты. И тут я поняла, что скоро умру, что лифт едет сюда, он будет здесь через считанные мгновения, и, если створки кабины раскроются, а я буду еще стоять в подъезде, то после этого меня не будет. Мгла невыносимого ужаса накрыла меня. Дальнейшие события остались в моей памяти лишь рваными кадрами: моё худенькое тело до хруста костей навалилось на входную дверь изнутри квартиры, трясущиеся руки не могут вставить ключ в замочную скважину, долгожданный щелчок замка, совпал со звуком распахнувшихся створок кабины. Прижавшись к дверному косяку кухни, я смотрю на входную дверь, зажавшие рот ладони глушат рвущийся из меня крик. Звук тяжёлых шагов на площадке под дверью, периферийное зрение различает какое-то грязно-серое пятно, смутно проступившее на фоне черного дерматина двери. Ручка замка, медленно опускающаяся вниз, сильный толчок в дверь, преграда вздрогнула, но выдержала, ещё один толчок, злобное ворчание под дверью. Потом опять звуки глухих шагов, лязг створок лифта, гул моторов…. Только после этого, я поняла, что снова могу дышать, чёрная пелена тоскливой безысходности отпускает меня. Дальнейшие несколько часов жизни в моей памяти не сохранились. Мама нашла меня вечером, сидящую на полу в комнате, напротив входной двери, намертво стиснувшую в руке металлический молоток для отбивания мяса. Дорожки высохших слез коркой засохли на щеках. На мамины расспросы пришлось сказать, что кто-то, очевидно пьяный, стучался в нашу дверь. На следующий день над нашим кварталом летали вертолёты, детей не выпускали на улицу, жёлтые милицейские «канарейки» нарезали круги по району. А через три дня во дворе тоскливо взвыли трубы оркестра, заглушаемые криками женщин. Мальчика из соседнего дома, чьё разорванное тело обнаружил в квартире вернувшийся с работы отец, хоронили в закрытом гробу. Я смотрела с балкона на черную скорбную толпу, волнующуюся у маленького красного гроба, мое сердце сжимал отголосок страха, поселившегося во мне три дня назад. Последние ночи я не спала, сон приходил ко мне только с предрассветными сумерками, и в каждом сне я стояла в коридоре нашей квартиры. В который раз вздрагивала от удара в дверь, ручка замка скользила вниз, дверь начинала открываться, в темноте лестничной площадки возникало грязно-серое пятно, и я с криком просыпалась, вся мокрая от пота, с сердцем, выскакивающим из груди. За эти дни мы с мамой дважды были в милиции, где несколько помятых дядек, с красными как у кроликов глазами, безуспешно пытались узнать у меня еще какие либо подробности событий того дня. Через два дна после похорон мы с мамой снова были милиции. Знакомые по предыдущим допросам мужчины необычайно скромно сидели на стульях вдоль стены, за столом расположился импозантный старик в красивом, светло-сером, костюме, с гривой седых, слегка вьющихся волос. Увидав нас, он привстал со стула, сделал округлый, приглашающий присесть жест. Узел тёмно-синего галстука был безукоризнен, искренняя улыбка и радостные слова приветствия позволяли заподозрить в мужчине нашего близкого родственника.