Страница 18 из 56
Не спите там, черт бы вас побрал, дайте курс на следующую цель!" Прошло несколько минут, как мы настигли еще один "ланкастер". Витгенштейн дал очередь из пушек. На крыле англичанина показалось пламя, но оно почему то не разгорелось, а быстро погасло. Пришлось снова сближаться и прицеливаться. Вдруг в нашей кабине что то с треском разорвалось, у моих ног загорелось пламя, и оно быстро начало распространяться по всей кабине. "Мы горим", – закричал Матцулейт,
"Экипажу покинуть самолет". – крикнул майор Витгенштейн, и я не раздумывая сорвал замки фонаря кабины. Потоком воздуха меня буквально вырвало из сиденья и уже через несколько секунд я повис в подвеске своего, слава Богу, раскрывшегося парашюта. Выше и правее на фоне освещенных всполохами облаков я заметил еще один парашют… А где же третий? Третьего не было".
Свидетельство о смерти князя Генриха цу Сайн фон Витгенштейна было составлено командиром санитарной службы Второго нахт-ягдгешвадера штаб- врачом доктором Петером. Причиной смерти стали переломы черепа в области темени и лица. "Юнкерс" майора Витгенштейна был сбит английским ночным истребителем "Москито". Майор Витгенштейн попытался посадить горящий самолет на ближайшем аэродроме в районе Магдебурга, но пожар и короткое замыкание в электроцепях, оборвали полет гораздо раньше. 23 января, майор Витгенштейн был посмертно награжден Мечами к Рыцарскому Кресту (No 44). За 320 боевых вылетов майор Витгенштейн сбил 83 самолета противника. На крыши немецких городов не упали СТО ПЯТЬДЕСЯТ тонн бомб. Он спас от смерти многих… И многие потом родились ему благодаря.
Два первых послевоенных года Лота де Совиньи работала в госпитале для военнопленых немцев. А в сорок седьмом, она поступила на работу горничной в гостиницу "Карл Великий" в Ванзее, что при разделе Берлина, оказался в его американской оккупационной зоне. Там она проработала до самой пенсии. Лота де Совиньи так и не вышла замуж.
Равиль Абдурахманкадырович жил легко. Талант, рано обнаруженный его первой учительницей Алией Махмудовной, словно лихой скакун, нес его по жизни, как по широкой степи, без труда преодолевая все житейские проблемы и заботы. Впрочем, как и положено потомку воинов-степняков, Равиль относился ко всему с присущей кочевнику философией: ничего не копить и ни к чему не привязываться. Все что нельзя пристегнуть к седлу – все что нельзя взять с собой в переход – должно пойти в огонь ночного костра. Поэтому ничем, кроме собственного таланта, который он крепко носил внутри, Равиль не дорожил. Он никогда не привязывался ни к друзьям, ни тем более к женщинам. И в свои сорок шесть жил один в большой, по случаю награждения его Государственной премией, подаренной ему городскими властями квартире на Петроградской стороне. Жалко, правда, было "жигули" – "трешку".
Совсем новая была "ласточка". А машина для джигита Равиля была чем то вроде коня…
С женщинами у него всегда и все получалось очень легко. Как сойтись, так и разойтись. Впрочем, женщин он любил равно как и юношей. Еще мальчиком, занимаясь хореографией в Казанском дворце пионеров, Равиль познал настоящую любовь. Его первым другом стал седой красавец – учитель танца Мустафа Алиевич. И с той поры Равиль одинаково ценил радости интимных отношений как с юными девами, так и с молодыми мужчинами.
Равиля совсем не удивило предложение Насти. К нему, еще в период триумфальной карьеры солиста Кировского театра сотни раз подходили совсем незнакомые дамы, предлагая за ночь любви и деньги, и золотые украшения, и пачки облигаций внутреннего займа. Поэтому, когда красивая и способная третьекурсница Настя Донскевич запинаясь и краснея предложила ему "встретиться для разговора", Равиль спокойно и деловито назначил рандеву в пять вечера у него дома на Кировском проспекте.
Ах, как Настюшка готовилась к этой встрече! С утра она поехала к подруге Леночке, что жила с родителями в Дачном, и намылась у нее в ванной, излив на себя все по случаю приобретенные польские и болгарские шампуни. Потом Настя пошла в парикмахерскую, и впервые в жизни сделала себе укладку и маникюр. От нервного напряжения, она даже не пообедала, и два часа под туда-сюда крутящуюся кассету "бони-эм", мерила те три платья, которые под разными предлогами униженно заняла у самых состоявшихся модниц их девичьего общежития. Наконец, Настя остановила свой выбор на расклешенном "миди" из все еще модного гипюра. В этом платье она казалась себе взрослее. В нем она не была той тростинкой без лишнего жира, что ежедневно по три часа тянула ножку возле "палки" – зеркала и станка. В этом свободном светлом платье, она могла показаться Равилю юной женщиной – загадкой, у которой под складками гипюра вполне можно обнаружить и сюрприз развитой груди, и беспомощную нежность тела, никогда не ведавшего каторги бесконечных тренировок.
И уже перед самым выходом, Настя бережно достала из шуршащего целлофана – гарнитурчик белоснежного кружевного белья, подарка лучшей подруги, привезенного из ее первых зарубежных гастролей. Она смотрела на себя в зеркало, и пыталась посмотреть на себя глазами Равиля Абдурахманкадыровича.
Ну что, Настя? Что то случилось? Давай поговорим с тобой, как взрослые люди. У тебя ко мне какая то просьба?
Равиль Абдурахманкадырович уже три года как исполнял обязанности депутата Верховного Совета. К нему, порою толпами приезжали ходоки из Татарстана с горою подарков, кому сына от тюрьмы спасти, кому самому в Ленинграде прописаться… И скольких мальчиков к нему приводили сюда, и скольких девушек! И все по главному закону природы! У кого божий дар таланта, тот имеет в этой жизни все…
Ты не стесняйся, Настя, ты говори прямо и сразу, чего ты хочешь. Темнить со мной не надо. Я никому и никогда ничего не расскажу. И тебя не обижу. Даже если и не сумею тебе помочь. Говори со мной, как со своим бы отцом говорила. А впрочем, учитель, это и есть второй отец.
Когда Настя наконец выговорилась, она испытала огромное облегчение. А вообще, Равиль Абдурахманкадырович искусно помог ей. Как в танце. Как опытный партнер, с которым не страшно любую самую сложную партию танцевать.
– Ну что ж… Ты смелая девушка. Ты мне нравишься, – сказал Равиль Абдурахманкадырович с железным спокойствием расстегивая молнию платья на ее напрягшейся спинке.
И когда он кончил в нее горячим потоком, словно какой-нибудь конь-производитель, и когда отвалился на бок переведя участившееся дыхание, он спокойно и деловито продолжил их прервавшийся было разговор.
Хорошо, милая Настенька, ты будешь танцевать в Кировском. Пока в корде – у воды.
Но все зависит от тебя. Ты способная. Выйдешь и в солистки – какие твои годы…
Но как деловые люди… А мы с тобой теперь деловые партнеры, все устроим после того, как ты выполнишь свою часть договора. Я уже соскучился без машины. Скучаю по рулю. По скорости скучаю, Настенька.
Отпуск у Гены был большой. Два месяца, как и положено работникам районов Сибири и Крайнего Севера. Хоть деньги и были, и было их достаточно, но ехать зимой к морю в Крым или Сочи – не хотелось. А летом Генке в отпуска не разрешили. Самый монтаж летом! Два моста сдавали госкомиссии вместе со стокилометровым участком дороги. И теперь, сидел он – Геночка Сайнов дома с мамой, ходил вечерами в кино и в театр, пил водку на кухоньках в крохотных квартирках у женатых друзей-корешей, бродил по городу… Маялся.
Настя позвонила не то чтобы неожиданно. Но достаточно внезапно.
Давай встретимся.
Давай.
Он пригласил ее в ресторан. Денег все равно было всех не потратить.
С утра по телефону заказал столик в "Баку" на Садовой. Икра, осетрина, лососина, жареная форель, шампанское, коньяк…
Гена, у меня к тебе просьба… Ты мне друг?
Я тебе друг.
Подошел какой то армянин в джинсовом костюме. Пригласил Настю потанцевать.
Она не танцует.
Вот смешно! Вот смешно!! Она – без пяти минут танцовщица Кировского, и не танцует!!!
Гена, пойдем…
Да я не умею…
Ну, ну! Я помогу…