Страница 11 из 56
Подь сюды, денег дам.
Гена осторожно приблизился, и тут таки разглядел в кустах двух дядек в серой робе и таких же темно-серых кепи.
– Ты молоток, кореш, что нас краснопогонникам не сдал… Молоток! Ты не боись, ты сбегай в сельпо, принеси нам похавать да выпить, вот деньги, возьми, тут тебе еще и самому на курево да на ханку хватит. Дядька, который говорил, протягивал несколько скомканных бумажек: трешки, пятерки…
Ты нам похавать принеси, и еще купи там в аптеке йоду и бинтов. Только, ты кореш, нас не выдай, ато мы тебя того…
Да не, он парень хороший, он же нас видел, когда спускался, ты же видел? – спросил другой – что постарше, – и не выдал, значит наш, значит соучастник, а значит и болтать не станет.
Неожиданно Генка почувствовал тонкий укол холодной стали сзади под ребро.
Не дергайся, кореш, а нето зарежу больно! – дыхнул кто-то сзади, тот третий, которого Генка вообще прозевал.
Нука достань у него этот, как его, военный билет! – приказал тот, что давал деньги.
Сильная рука стоящего позади, властно и оскорбительно грубо полезла в нагрудный карман.
Са- йно… Сай-нов! Во как! Место рождения – Ленинград… Ну так, если ты нас корешок, выдашь, так мы тебя сыщем, а там – фью, – и Гена почувствовал, как нож, приставленный к спине двинулся вперед, заставляя Гену выгибаться, словно он становился в гимнастический мостик.
Вдруг зэки замерли, прислушиваясь… Гена тоже прислушался невольно, и уже разгадал легкую походку, Любочки, еще скрытой за изгибом серпентина, но уже отчетливо приближающуюся.
Беги прочь, Люба, спасайся! – крикнул Гена, и только остро почувствовал холод ножа, на всю ладонь входящего в него.
Любочка потом приходила в гарнизонный госпиталь вместе со своей матерью, тоже в таких же платке, глухой блузке и плотной темной юбке до самого полу. Они приносили свежего творогу, варенья, меду, пирожков с яблоками.
Маму звали Авдотья. Без отчества, просто Авдотья.
Любочка рассказала, как на Генкин крик спустилась было ниже к воде, но едва увидела беглых, рванулась наверх, что было сил. А тут как раз наш спортсмен Елисеев навстречу трусцой бежал… "Бог его нам послал". Любочка мимо него стрелой и только крикнула, сама не помнит что. А Елисеев то не даром мастер спорта по десятиборью! Сломал всех этих троих, да так, что одного, говорят, едва живым до тюремного госпиталя довезли.
А Генке операцию делал – сам полковник Хуторной, который доктор медицинских наук и все такое. А теперь Любочка к нему будет приходить, но всегда с мамой, или с братом.
А крестик мой нашли? – почему то первым делом спросил Гена.
Вот, я его потом там на песке нашла…
И Любочка склонившись к самому Генкиному лицу вдруг ловко протащила петлю шнурка между подушкой и его бритым затылком.
Носи…
Это мне бабушка подарила.
Бог тебя хранил, – вставила Авдотья, и ласково улыбнулась всем добрым своим лицом.
Уходя, Любочка положила рядом с Генкиной подушкой тоненькую книжицу. Генка пощупал пальцами. Евангелие. Евангелие Господа нашего Иисуса Христа.
Когда Гену стали выпускать гулять в госпитальном дворе, Любочка пришла одна, без Авдотьи. Взяла его под руку, заговорщицки и спросила, – а хочешь…а хочешь я тебе отмолю… Отворожу твою любовь к Алле?
Нет, не хочу, – ответил Гена.
Но она же замуж вышла!
Ну и что? Это не важно.
А как же ты?
Не знаю.
А я тебя бы всю-всю жизнь любила бы. И батька с тобою меня бы отпустил. Мне Авдотья сказала. Только бы повенчались. И отпустил бы.
Ты хорошая.
Да. Но только ты еще ничего не знаешь, какая я. Я тебя буду так любить – до самой черточки! Всю-всю жизнь, и ты счастлив будешь со мной.
Ты хорошая, но только я другую люблю.
Гена, но она же замужем!
Ну и что?
Гена, ну миленький, ну давай я тебя отворожу! Я сама умею ворожить. Грех на себя возьму – у тебя как рукой сымет.
Нет.
Гена уехал из армии на три месяца раньше срока. Его списали по состоянию здоровья, и еще сказали, что в Ленинграде ему оформят инвалидность.
Провожать на вокзал его пришли почти все Власовы. Сам Михей поклонился Генке в пояс и сказал просто: Приезжай, ты у нас как свой будешь. А Любочка пожала руку и отвернувшись зарделась, как маков цвет.
– Я напишу, – сказал Гена, поднимаясь в вагон уже трогающегося поезда. Поезда, который понес его ближе к Алле.
Ночной пилот В августе 1941 года Генрих смог перевестись в ночную истребительную авиацию. Он был направлен в авиашколу в Ехтердинлегене, но обучение там предстояло долгое, а князю Витгенштейну не терпелось попасть на фронт. Помогли друзья, и в январе сорок второго, Генриха перевели в боевую часть – вторую группу второго нахт-ягдгешвадера.
С первых же дней "цу" приступил к изнурительным тренировочным полетам. Особенно князя интересовала отработка взаимодействия с наземными операторами наведения.
Его настойчивость вызывала у офицеров полка восхищенное сочувствие, чего никак нельзя было сказать о техниках, обслуживавших его Ju-88. Им приходилось по несколько раз в сутки без конца готовить самолет.
Свою первую победу он одержал в ночь с 6-го на 7-ое мая 1942 года, сбив английский "Блейнхейм". Но уже к сентябрю Витгенштейн, за пол-года получивший звание обер-лейтенанта и назначенный командиром девятой группы второго нахт-ягдгешвадера, имел двенадцать побед. А второго октября, когда его наградили "рыцарским крестом", он имел на счету уже двадцать два сбитых английских бомбардировщика.
Главной целью Витгенштейна – было стать лучшим ночным истребителем германских люфтваффе.
Оберст Фальк потом вспоминал о нем: "Витгенштейн был очень способным пилотом. Но он был болезненно честолюбивым и при этом страшным индивидуалистом. Он не принадлежал к типу прирожденных командиров. Тем не менее он был выдающейся личностью и отличным боевым летчиком. Он имел шестое чувство – интуицию, которая позволяла ему находить противника в ночном небе. Это чувство заменяло ему радиолокатор. А стрелял он – снайперски.
Однажды я был вызван в Берлин в министерство авиации. Как выяснилось потом, одновременно со мной туда же выехал и Генрих Витгенштейн, так как на следующий день Геринг должен был вручать ему Рыцарский крест. Мы оказались в одном вагоне и в одном купе. Я был рад встрече, но сильно удивился тому, что Генрих ужасно нервничал, а руки его сильно дрожали. Дело оказалось в том, что в эту ночь его отделяла всего одна победа от высшего показателя другого аса ночной авиации Гельмута Лента, и Генрих попросту переживал, что пока он едет в поезде, Лент собьет еще двух англичан. И эта мысль не давала ему покоя.
Бывший командир второго нахт-ягдгешвадера оберст-лейтенант Хюлсхофф вспоминал о Генрихе так: Однажды ночью англичане атаковали все аэродромы ночных истребителей в Голландии. Генриху пришлось взлетать поперек летного поля среди взрывов бомб, а через пол-часа он сел взбешенный от того, что его пушки заело, и он сбил только два бомбардировщика.
Желание Витгенштейна летать и сбивать было настолько сильным, что военный журналист Юрген Клаузен, который сделал с Генрихом несколько боевых вылетов, вспоминал, как однажды, Витгенштейн поднялся в воздух только в одном сапоге.
Когда по тревоге он выпрыгивал из подвозившей к стоянке самолетов автомашины, сапог его в темноте обо что то зацепился и соскочил с ноги. Князю было некогда искать в темноте обувь, он залез в кабину и дал газ. Далее в течении четырех часов полета Генриху приходилось пилотировать свой Ju-88 нажимая на педали рулей ногой, обутой лишь в один шелковый носок. И если учесть что на высоте шесть тысяч метров в кабине самолета было мягко говоря – "не жарко" – можно понять какова была целеустремленность этого человека.
На женщин у него совершенно не оставалось времени. В частых дружеских застольях, повод для которых в летном полку находился каждый день, Генрих исповедовал принцип почти монашеской умеренности. Рюмка шнапса выпитая за очередные крылышки в петлице и звездочку на погоне боевого камарада, или бокал шампанского за еще один "железный крест" товарища, было все что Генрих мог себе позволить. Великая цель требовала великих лишений. Поэтому и краткосрочным отпускам, которые его боевые товарищи проводили в дорогом борделе ближайшего голландского городка, он предпочитал лишний боевой вылет и лишний боевой трофей в виде жирного четырехмоторного англичанина. Генрих летал на износ, и его не слишком сильное здоровье наконец дало трещину. В феврале сорок третьего он попал в госпиталь с диагнозом "полное нервное истощение и острая амнезия".