Молчаливое море

Стук в дверь прерывает его размышления.

— Мэй ай кам ин — разреши ворваться? — Вывозной командир капитан второго ранга Камеев останавливается возле порога и в наигранном удивлении всплескивает руками: — Ну и ну! Вечерний университет на дому! Ты, брат, взялся за дело не на шутку. Но и я шутить не люблю. Собирайся, и пошли...

Резким движением он выдергивает стул, и Костров оказывается на полу.

— Куда пошли? Зачем? — недоумевает он.

— Ты приглашен в гости.

— К кому?

— Ко мне, разумеется...

- Но...

— Никаких «но»! Жена повелела доставить тебя живым и голодным! Ты знаешь, что такое жена? Тогда собирайся молчком.

— Но, Вячеслав Георгиевич... — взмолился Костров.

— Для тебя я просто Слава. И не сиди ты посередь пола, как китайский богдыхан! Не заставляй мою Лидуху нервничать.

Камеевы живут на втором этаже большого дома, занимающего целый квартал и похожего в плане на разрезанную подкову. В городке его называют циркульным домом.

Уже на лестничной площадке слышен звук пианино и высокий женский голос, напевающий какую-то арию.

— Моя музицирует, — невольно улыбается Камеев.— Жена, принимай гостей! — кричит он из прихожей.

Шурша нейлоном, появляется высокая, чуть располневшая женщина.

— Проходите, пожалуйста! — говорит она, делая приветливый жест. — Да не трите так усердно ноги — ковров мы не держим!

— Рекомендую моего товарища и сослуживца Александра Владимировича Кострова, — церемонно представляет ей гостя Камеев. — Это по его милости мне и в ремонте не пришлось отдохнуть. Но ничего, у него еще будет возможность искупить свою вину!

— Лидия Дмитриевна, — подает руку хозяйка, переждав мужнину тираду.

Выглядит она очень молодо, и только потом, в гостиной, Костров замечает тщательно запудренную сетку морщинок возле ее глаз. Вопреки своей комплекции, Лидия Дмитриевна оказывается очень проворной. Неслышно ступая по паркету, она мигом накрывает стол.

Камеев ест неторопливо, с аппетитом, и подмигивает сотрапезнику: смотри, мол, что такое семейная жизнь! В столовой тебе таких расстегаев не подадут! От первых же рюмок коньяка его основательно развозит, на побледневшем лице коричневыми крапинками проступают веснушки.

Кострова, как обычно, хмель не берет. Разрезая на кусочки аппетитный лангет, он украдкой посматривает на улыбающуюся хозяйку. Совсем без зависти, словно думая о чем-то отвлеченном, представляет на ее месте Ольгу...

— Послушай, жена, — глуповато ухмыляясь, говорит Камеев. — Окажи человечеству услугу, подыщи ты этому старому ловеласу невесту. Довольно ему нервировать сослуживцев!

— Твоим нервам, положим, ничего не грозит, — с усмешкой отвечает Камеева. — Я не собираюсь конкурировать с лейтенантшами... Мой-то совсем хорош, — говорит она Кострову. — А у вас ни в одном глазу, ни хмелинки!

Она берет бутылку и наливает коньяку ему в фужер.

— Что вы! — шутливо ужасается Костров. — Такими дозами вы быстро спровадите меня под стол...

— Придется пожалеть вас, — насмешливо прищуривается Камеева и отливает из фужера в свою рюмку. — Давайте выпьем за нашего Сергея. Он сейчас сдает сессию за третий курс... Скажите, — продолжает она, прожевав ломтик сыра, — неужели вам никогда не хотелось иметь сына?

Любопытных хватает и среди мужчин, но только женское любопытство способно затронуть самое больное.

— Я был у мамы единственным сыном, — невесело отшучивается Костров. — Все боялся привести плохую сноху, пока не вышел в тираж.

— А вернее всего, вы типичный эгоист, лишних забот боитесь, вот и живете современным Печориным... Впрочем, — неожиданно смягчается Камеева, — многим такие мужчины нравятся. Ведь мы, женщины, в душе все княжны Мери...

Часов в одиннадцать Костров прощается. Пустынными улицами выходит к набережной. Безветренно. Каштаны на берегу застыли, будто театральные декорации. В дегтярно-черной воде вздрагивают тусклые отражения уличных фонарей. Темными провалами окон смотрят на редких прохожих дома. Городок рано ложится спать. Зато на противоположной стороне бухты гулко стучат дизели зарядовой станции, моргают автомобильные фары. Как обычно, там кто-то бодрствует.

Костров — единственный пассажир рейсового баркаса, команда которого ходит с заспанными глазами (видать, сумели прикорнуть в перерывах между рейсами). Но Кострову не хочется спать. Добравшись до общежития, он включает настольную лампу и достает из шкафа потертую клеенчатую тетрадь, подругу его одиноких вечеров.

Его записки нельзя назвать дневником. Он делает их под настроение, от случая к случаю, перемежая день нынешний с днем минувшим, с черновиками стихов и другими набросками, понятными лишь ему одному. В трудные дни его жизни возникла эта потребность доверить свои мысли бумаге, а с годами стала неистребимой привычкой. Изредка перечитывая тетрадь, он чувствует не сравнимое ни с чем волнение, словно получил командировку в собственную юность...

Село наше расположено на крутояре по-над овражистой таежной речкой Быстрянкой. Большинство изб — высокие, островерхие, с резными наличниками. Поэтому и зовут их на городской манер — домами. Иному дому уже за сотню лет перевалило, но не осели, не выпучились могучие бревна, лишь ошедушились, почернели венцы, да во мшистых пазах вырос гриб-трутовик. А все потому, что срублены дома сплошь из кедра да лиственницы, которым на сухом месте нет износу.

Еще одна любопытная замета: есть в нашем селе две главные фамилии. На правобережной стороне живут сплошь все Лапины, а напротив — Костровы. Имеются, конечно, и другие фамилии, но среди первых двух они теряются, как запятые на книжной странице. Старики сказывают, что испокон веку Костровы славились женихами, а Лапины — невестами. Роднились, разумеется, и наоборот, да и куда было деваться, если, кроме соседней деревушки Кудрино, на сотни верст человеческого жилья не сыщешь.

Кудрино и то появилось во время столыпинской реформы. Народ в нем собрался разноплеменный, без крепкого таежного корня, оттого и нечасто заглядывали на кудринские подворья костровские сваты.

Это у меня вроде краткой исторической справки, а в мои годы Кудрино стало райцентром, с клубом, магазином и средней школой. У нас в Кострах школа была только начальная, но зато учил в ней ребят Родион Семенович Суровцев! Приехал он из столицы к нам, в таежную глушь, и порешил остаться тут навсегда. По первости косились на него сельчане, но когда взял он в руки литовку и вилы — подобрели душой. Пот, что вместе пролит, без попа породнит — толкует давнишняя пословица.

Все четыре класса Родион Семенович разбил на две смены: поутру третий с первым, с полудня четвертый со вторым. Чтобы мыкаться поменьше, садил каждую смену в общей комнате: по правую руку младшие, по левую — старшие. Попеременно занимался с каждым рядом. Пока растолковывал правила одним, другие занимались самостоятельно.

Я был первоклассником. Учеба давалась мне легко. Управившись со своими заданиями, я вострил уши и слушал, что говорит учитель на старшей стороне. Так продолжалось до самой весны, пока однажды третьеклассники не споткнулись на арифметической задачке и никак не могли ее решить.