Страница 25 из 46
Там же у Трубачеевых встречал я новый 53-ий год, столь чреватый последствиями. Леленька пела «La fille du regiment»[4], и тогда-то понял я, как она прелестна. А после мы разыграли шараду: «У семи нянек дитя без глаза». Мне повязали глаза и семь девиц вывели меня на лентах семи цветов. Я убедился тотчас же, что при желании одним глазом можно видеть так же хорошо, как и двумя, и наблюдение это сообщил на ушко Леленьке. Девочка раскраснелась и убежала, а я поклялся себе, что судьба моя отныне навеки с нею связана. Как подчас бываем мы самонадеянны… И знал ли я, что вскоре любовь и розы мне придется сменить на меч?..
Вернувшись с войны, я застал Леленьку фрейлиной и уже барышней. Она не подымала на меня глаз, как раньше, а я не смел напомнить ей о встрече нового года. Матушка ее рассказала мне, когда дочь ее удалилась, что произошло с Лелечкой за этот год. Старушка и радовалась и печалилась за нее. В первый день Рождества Государь Николай Павлович снял с елки висевший на ней, в числе сюрпризов, фрейлинский бриллиантовый шифр и приколол его Лелечке. Лелечка, прикрыв шифр рукой, тотчас набросила на плечи sortie de bal[5] и попросила отца свезти ее скорее домой. Государь, удивляясь ее поспешности, спросил:
— В чем дело?
— Государь, — отвечала Лелечка, — я не хочу, чтобы кто-нибудь видел вашу милость ко мне раньше моей матушки, которая по болезни осталась дома.
Растроганная рассказом, Трубачеева утирала глаза платочком, а после сказала с тягостным вздохом:
— Подумать только, что такая прелесть и так несчастна… Я не знаю, что делать, и доктора говорят, что у нее слабая грудь и что это грозит…
Трубачеева не договорила и глухо зарыдала. Я, как мог, утешал ее, но тягостное предчувствие уже не покидало меня.
Так печально встретил меня Петербург. Ничто не могло способствовать хорошему расположению духа. Раненая рука частенько давала себя чувствовать, беспокойство за любимую томило сердце.
Тогда и познакомился я с Марьей Гавриловной Лыкошиной. О ней я слышал от моего приятеля Веточкина в первый же день своего приезда. Веточкин был сам не свой: всегда розовое, улыбающееся лицо его теперь носило печать значительности и тайны. В разговор он вплетал непонятные слова. С уст его, пухлых и румяных, не сходили имена Калиостро и Юма. Он сказал мне, что «у них в кружке» заняты теперь вопросом о веровании ранних христиан в демонов, как о том повествует Тертулиан. Я смотрел на друга своего с удивлением, как на помешанного. Но он оставался неуязвимым и продолжал толковать о разной чертовщине. От него же я узнал, что Лыкошина замечательная женщина. Молодежь будто бы сходит по ней с ума, пожилые почтенные люди говорят о ней шепотом, дамы ненавидят ее от всей души, и только глупцы не чуют в ней ума первоклассного. Веточкин находил, что мне необходимо с нею познакомиться.
И вскоре знакомство наше состоялось в Большом театре.
Шла скучнейшая опера. Я зевал, как Онегин, оглядываясь по сторонам. Ко мне подошел в антракте Веточкин и, указывая на литерную ложу с правой стороны, сказал значительным шепотом:
— Вот Марья Гавриловна Лыкошина, о которой я тебе рассказывал. Идем, я познакомлю тебя с нею.
В ложе теснились офицеры (все больше штабные и адъютанты) и штатские. Большинство из них оказались моими приятелями.
Меня тотчас же подвели к Лыкошиной. Она оглядела меня с головы до ног и улыбнулась весьма приветливо. Но должен признаться, улыбка вовсе не шла ее сухому, бледному, правильному, но неприятному лицу. Найдя, что на первый раз будет с меня и одной этой улыбки, Марья Гавриловна заговорила с другими. Все почтительно и, как показалось мне, с напряжением ее слушали, хотя в словах ее не находил я ничего примечательного. Я уже думал потихоньку удалиться, как Лыкошина нежданно вновь оборотилась ко мне и, глядя на меня стальными своими, будто ничего не видящими глазами (потом вспомнил я, что такие же точно глаза были и у государя Николая Павловича), задала мне крайне смутивший меня вопрос:
— Верующий ли вы человек?
Первые мгновения я не знал, что ответить, но, вскоре оправившись, сказал убежденно:
— Тот, сударыня, кто был на поле сражения и видел перед своими глазами смерть, не может быть неверующим.
Не отводя от меня своих холодных глаз, Марья Гавриловна молвила:
— Мне очень приятно слышать это, господин офицер. В наши дни так мало истинно верующих, но ежели вы веруете в Бога, то не признаете ли вы существование и антипода Его — Князя Тьмы, властителя Ночи?..
Все смотрели на меня, ожидая моего ответа, но на этот раз я смутился окончательно, и только поднявшийся занавес спас меня от конфуза. Воспользовавшись случаем, я поспешил скрыться.
Все же признаюсь, Лыкошина не выходила у меня из головы во все время представления.
Если она и не поразила меня ни красотою своей, ни умом, то все же последний вопрос ее не давал мне покою. Веря в Бога, я тем самым будто бы признавал существование дьявола. Так оно и было, пожалуй, но я не мог без улыбки подумать, что можно о черте говорить серьезно и не иначе, как в детской, рассказывая сказки.
«Какого черта, есть черт!» — думал я, выходя на Невский. Но в это время кто-то окликнул меня. Я оглянулся. Ко мне шел князь Прозоровский. Он догнал меня, и мы пошли рядом. С ним встречался я часто у Трубачеевых еще два года тому назад. Он и тогда мне нравился мечтательным и серьезным своим нравом. Товарищи называли его поэтом. Он и точно писал стихи, но никогда никому не докучал ими. Теперь он возмужал и красивое лицо его стало значительнее.
В полумраке зимней ночи черный профиль его похож был на профиль великого Наполеона, героя моих детских мечтаний.
Довольно долго мы шли молча. Но вскоре к нам подъехали сани, и князь приказал кучеру остановиться. Оказалось, что сани эти принадлежали моему другу, и кучер запоздал к разъезду. Не пожурив его, князь попросил меня сесть с ним и проехаться немного, обещав довезти меня до дома. Кони с места понесли рысью. Комья снега полетели в лицо, ветер хлестнул по ушам. Я поднял воротник шинели и зажмурил глаза.
— Не правда ли, странная и удивительная женщина Марья Гавриловна? — крикнул мне князь.
Второй человек говорил мне так о ней. Я насторожился — Прозоровский не Веточкин. Князь не стал бы говорить попусту. К тому же, я и сам не уставал о ней думать.
— Не знаю еще, что сказать, как судить, — отвечал я нерешительно, — мне уже кое-что говорили о ней, но все что-то путаное. Не досадно ли, что будучи и точно умною, она увлекается столь дикими и нелепыми бреднями, как чародейство и чертовщина? Ужели для ума пытливого и острого не найдется в такую годину другого занятия?
Князь ответил мне тотчас же:
— Замечательно любезны вы, душа моя! Ведь вам известно, должно быть, что и я состою членом ее общества… К тому же, не думаете ли вы, что как раз теперь следует пытать Неведомого о судьбе нашей родины?
От неожиданности я даже отворотил воротник шинели и склонился к лицу попутчика.
— Неужели же, князь, вы станете уверять меня, что вы занимаетесь всем этим не от скуки и не в шутку?
Тогда, найдя мою руку и сжав ее своею рукой, Прозоровский заговорил со всей дружеской откровенностью:
— Вы меня не первый день знаете, Тулубьев. Я никогда не склонен был к шуткам. Так запомните, что и теперь я далек от шуток. В наших занятиях кроется гораздо больше истины, чем вы это подозреваете. И не по-пустому Лыкошина спросила, вас, веруете ли вы в бытие дьявола. Слышите ли вы меня?.. Я сам, собственными глазами видел Его!..
Я отшатнулся от князя, не веря собственным ушам.
— Ведь это же чистейший бред, князь!
Но Прозоровский перебил меня:
— Говорю вам, что я его видел — Его, бога зла и князя тьмы, — и даже более того, — я берусь показать Его вам!
— Показать дьявола мне?
Я рассмеялся от всею сердца.
— Знаете, князь, вы не в своем уме!
4
«Дочь полка» (фр.).
5
Манто, накидка (фр.).