Ступени ночи

Верхняя Мизия.

Траянова Дакия. Адриан, Клаудиус Фронт, готы, сарматы, языги, Константин I Великий, лимиганты, гунны. Аттила – flagellum dei[8].

О благословенная земля банатская.

Прекрасный удел земли, ради которого не жаль умереть.

– Равнинная земля меж реками, – шептал Асприлья, пока снаружи галопом надвигались полки дождевых облаков.

Горы на юго-востоке: высокие, зеленые, зимой непроходимые, обрушиваются подобно лавине на равнину, которой не видно края. Днем можно видеть только фата-моргану ее горизонта, а ночью, летом, да и зимой, особенно, когда царит ледяная ясность, – кажется, будто ходишь по небу и звезды можешь достать рукой. Банат – тот древний водный рай, дно бесследно исчезнвушего паннонского моря, изукрашенное озерами, солеными и полными грязи, чьи границы очерчивает огромный Истр аргонавтов, к которому прибавляет свое течение Тиса – ленивый паннонский Нил, самая длинная граница земли банатской. Человек может родиться у Бегея, Тимиша, Кереша и Мароша. У золотоносного потока реки Златицы. Однако Банат – это и стоячие воды, пресные и соленые. Соленое Копово – величайшее чудо и напоминание о том, что когда-то эта земля была дном моря, где обитало двести пород рыб и огромные киты – Cyitrodelfus sulkatus. Мелкое соленое озеро, окруженное растительностью, что встречается единственно лишь еще по средиземноморским берегам.

Река Тиса разливалась ранней весной и поздней осенью, ветер с Карпат приносил снег и лед, и казалось, что зима будет длиться вечно. Дожди долгие, бесконечные, грязь сковывает, влага проникает в кости. Хамсин, налетающий через калемегданский холм, приносит дыхание далекой пустыни и наполняет долгие летние дни жаром. Ночи – тихие, меланхоличные.

Банат благоухает в равнинной земле меж реками, словно хлеб из старинной печи, и лишь кровь, пролитая в бою, поединке или отмщении решает противостояния. Таков обычай, таков их характер – неважно, сербы то, немцы, цыгане или русины. Поют и возносят молитвы каждый на своем письме, а языков у них – точно птиц, и все говорят на них в Банате, словно на родных. Добрый народ. Кроткий и безумный. Странный и прекрасный. Плачут из-за пустяка, смерти не боятся и верят в разнообразные чудеса. Обманывают друг друга и искренно, глубоко ненавидят, а чужакам помогают и почитают от всего сердца.

Много еще чудес, что грохочут в этом заповеднике: наподобие огненных шаровых молний в грозы, смерчей, что мгновенно опустошают канавы и мелкие лужи, рвут плоды и разрушают дымоходы. С весны с неба обрушиваются нашествия саранчи и налетают на сады стаи скворцов. Пероноспора ранит виноградники, ящур выкашивает скотину. Молнии сжигают урожай. Гейзеры внезапно из сердца земли извлекают на поверхность олеум и горячую воду, землетрясения разверзают в полях бездонные пропасти. Все это в равнинной земле меж реками обычно, все это неожиданности, к которым люди привыкли и терпят, не питая удивления, а живут в ладу и в согласии с чудесами, как и с тяжкой нищетой и безумными мечтами.

– Тяжело здесь жить, но еще тяжелее мечтать о рае изгнаннику из него, – проговорил Асприлья, и его тихий голос поглотил заглушающий скрип ржавых петель на небольших подвальных окнах.

Гром снова раздался поблизости.

Несчастный Божий гонец и скиталец перебирал свои мысли, как старый усатый цыган, ударяя палочками по цимбалу, ищет звуки, способные исцелить исстрадавшуюся душу.

– Однако стало тесно, мой друг? – прервал молчание Фра Торбио.

– Это хорошо, друг. Человеку не тесно даже в самой крохотной норе, если за ним гонятся бешеные псы беды, – сказал Иньиго.

– Одиночество – это постоянное путешествие. Все в бегах от прошлого, всегда жаждут будущего, – заключил с тяжелым вздохом Фра Торбио.

– Кто эти люди, компадре?

– Мастера. Итальянские каменотесы и строители, испанские конструкторы водопровода и акведуков, чешские виртуозы резьбы по дереву, немецкие кузнецы, венецианские стекольщики, египтяне, персийцы, сербы, венгры, поляки, мавры, влахи – все здесь на пути к Трансильвании и венгерским городам, где для богатых властелинов строят и отделывают каштили, дома и замки, – объяснил кудесник.

– Все мастера? – переспросил Асприлья.

– Нет, Иньиго. Вон те четверо, что прибились к стене корчмы, тихие и с виду сонливые люди – охотники за сокровищами Аттилы. Они верят, что найдут золотой, серебряный и железный гроб, полный сокровищ, в котором похоронен вождь гуннов. Потому они осторожны, ибо их преследует страх, как бы им кто-то искусный и одаренный не прочитал мысли и не отнял то, что они знают о предполагаемом месте, и не опередил бы их на пути до тайного места назначения. А вон те, что сидят на полу и пьют ракию из бутылки, – наемники, пока что без работы, но здесь они найдут ее очень скоро, – говорил Фра Торбио.

– Разве тайну могилы гуннского предводителя не хранит единственно река Тиса, которую после внезапной и сладкой смерти Аттилы в шатре, рядом с его седьмой женой Хильдой Бургундской, преградили его воины, а потом разрушили плотину так, что течение реки перекрыло могилу? Люди говорят, что все воины, которые положили его тело в недосягаемую могилу, были перебиты, чтобы место погребения Атиллы Гуннского осталось навеки сокрытым, – продолжал спрашивать Иньиго Асприлья.

– Люди говорят, люди верят, мой Иньиго. То была славная история, – отвечал Фра Торбио.

– Неважные вещи наполняют жизнь, – изрек Иньиго.

– Есть люди, которые живут своими мечтами. Понимаешь? Есть чувства, которые в действительности мечты, – сказал Фра Торбио.

Иньиго осмотрел помещение корчмы, вгляделся в дым и вслушался в тихий гомон людей, а затем взял хороший глоток из своего бурдюка.

– Пьешь? – спросил Фра Торбио.

– Отелло.

– Дела обстоят, по моей оценке, всерьез неприятно, раз ты пьешь это виноградное вино, которое, выпитое без хлеба, порождает безумие, – продолжал Фра Торбио.

– Неизвестность, друг мой, ведет в безумие…

Еще одна ночь в порту. Только это не город Констанца, где кинжалы вонзаются легко и искусно, ни далекий Пирей, полный безумной музыки и смрада переспелых фруктов, и тем более не Котор, над которым птицами летят слова разных языков, словно пестрые карнавальные конфетти.

Горький напиток для долгих ночных часов без сна. Для тех, когда побеждают мрачные мысли, когда жизнь повисает на тонкой нити…

От грома задрожала крыша. Заскрипела, с деревянными балками и коваными заклепками. Налетал вой ветра.

Страх и усталость обманывают пришлых. Тихо горел огонь в камине.

Иньиго Асприлья помнил непогоду, что остановила его в городе Вршаце, когда ему пришлось искать убежище от ветра, холодного, точно лезвие ножа, который с чудовищной легкостью ломал столетние дубы и снимал слои песка в Делиблатской пустыне. Когда после пяти дней и шести жутких ночей ветер завершил свой безумный пир, и люди, перепуганные, оголодавшие и встревоженные, наконец показались из своих бедных укрытий, на улице они нашли коней, замерзших на бегу, в воротах – свернувшихся собак, занесенные колокольни церквей, окаменевшие стаи воробьев, словно вытесанные из камня над порталами домов, а на окраине открылись скелеты левиафанов, словно проросли из земли, словно были освобождены из тьмы прошлого, в которой долго были сокрыты. Кости Macrotherium magnuma, гигантского травоядного, что обитало в лесах близ Паннонского моря, долго были местом, где собирались любопытные, пока их не разогнали унылые дожди и предприимчивые люди, которые во всем находят выгоду – из этих костей они начали изготавливать неповторимые украшения.

Иньиго Асприлья думал, что никогда больше не увидит такой непогоды, но знал, что распорядок бед и счастливых дней не составляет он, но Всевышний, в исключительное воображение которого и способность превзойти умом людской род он не сомневался.

– Расскажи ту любовную историю, – сказал Фра Торбио, так непоколебимо уверенный в роде страдания приятеля, и до самого носа, острого, как кончик сабли, укутался плащом. В темноте сумерек светлели лишь его синие зрачки.

8

Бич Божий (лат.)