Аритмия

И вдруг рухнуло для него всё, в одночасье скатилось в пропасть. Кто-то позвонил в милицию и сообщил, что в особняке по такому-то адресу творится разнузданная оргия, участвуют в ней малолетки. Концовка этого анонимного звонка сыграла решающую роль. Попала в самую сердцевину. Как раз в это время разгоралась в прессе бурная кампания по борьбе с совращением малолетних, вызванная недавним громким уголовным процессом. Посланный туда милицейский наряд обнаружил там не малолеток, конечно, но одну девчонку, не достигшую совершеннолетия. Влип Богдан Романович крепко, угодил, что называется, под раздачу. Не помогли ему ни медицинские заслуги, ни знакомства заоблачного уровня, ни влиятельнейшие пациенты, кое-кто из которых обязан ему был не только здоровьем, но и жизнью, не смогли защитить именитые коллеги. А может быть, об этом тоже поговаривали, и не хотели защитить его – молодого, даровитого, успешного, кумира институтской молодёжи. Дело получило широкую огласку и в центральной прессе, обратного хода уже не имело. Был взбаламутивший весь город показательный судебный процесс, Богдану Романовичу дали десять лет.

И вот увидел его Векшин посреди лагерного двора, едва узнаваемо преобразившегося, в таком непотребном виде, с этими погаными вёдрами. Поспешил он встретиться со здешним начальством, спросил у подполковника, которого не знал ещё и не называл Володей, зачем он приглашает к себе каких-то местных врачей, когда есть тут у него знаменитый профессор, учёный с мировым именем, о чьей консультации лишь мечтать могли простые смертные. Может быть, товарищ подполковник просто не знает об этом?

Товарищ подполковник знал. Знал и то, о чём понятия не имел Векшин. О том, что неведомыми путями заключённые всегда узнают, какое приходит к ним пополнение. Досконально о каждом. Информация эта нередко поступает раньше его появления здесь, в соответствии с ней привечают и определяют ему место согласно незыблемой лагерной иерархии. И что-то изменить потом невозможно, не докажешь ничего и не поправишь. С Романом Богдановичем случилась беда. Прилетела сюда молва, что он «сука» – за какие-нибудь блага работает на ментов, закладывает своих. Жизни таких здесь не позавидуешь. Володя даже не знал, насколько это достоверно, не было ли здесь какой-то чудовищной ошибки, но всё равно изменить что-либо не в его было власти. А Грач ни на что больше не мог уже претендовать, со всеми проблемами заполученной репутации, с пресловутым «местом у параши», презрительным отношением к себе и всеми обидами, большими и маленькими. Само собой, ни о каком врачевании тут он и во сне помышлять не мог, даже санитарское поприще было для него недостижимо.

Вскоре, однако, Векшину удалось сотворить невозможное. И то лишь потому, что Катин отец был крупным милицейским чиновником, посодействовал. Грача в виде исключения перевели внештатным ординатором в тюремную больницу, жизнь его преобразилась. Векшин же настолько сдружился с Володей и Катей, что наведывался к ним уже по собственной инициативе. А те ждали его всегда с нетерпением. Дело в том, что Володя с Катей были большими любителями преферанса, а нужного для игры третьего здесь не находилось. Векшин и сам любил поиграть, к тому же скрашивал этим свою небогатую событиями нынешнюю жизнь.

Привлекала его не только игра. Не менее занятными были Володины рассказы о лагерной жизни, зачастую просто с фантастическими сюжетами, в правдивости которых усомнился бы, если бы рассказывал ему кто-то другой. А рассказчик Володя был отменный, Векшин несколько раз предлагал ему записывать эти истории, книгу издать. Бестселлер получился бы ломовой, но Володя лишь посмеивался да отшучивался. Подогретый его интересом, Володя иногда припасал для него ещё и встречи с самыми интересными своими подопечными – знаменитыми аферистами и мошенниками, известными деятелями науки и культуры, маньяками и убийцами, было даже несколько людоедов. Приглашал их к Векшину якобы для осмотра или навещали в бараках. Поражало Векшина, что немало среди них было женщин, в большинстве своём молодых и привлекательных. Однажды видел там Векшин девушку просто неземной красоты. Она, как он догадывался, была тут на особом положении, потому что дозволено ей было носить длинные, почти до пояса волосы. Она, когда они с Володей вошли, глядела в окно, стояла к ним спиной. Векшин подивился золотистому, не жёлтому, не рыжеватому, именно золотистому цвету её волос. А когда она обернулась, увидел глаза, каких никогда прежде не встречал и не подозревал, что такое вообще возможно – длиннющие, чуть ли не от самых висков, и чистой, беспримесной синевы.

Не таких прелестниц, конечно, но просто красивых девушек было там почему-то необъяснимо много. Векшин даже подтрунивал над Володей, что тот не без умысла собирает у себя столько симпатичных девиц. И не менее удивлён был Володиной отповедью. Как-то раньше не приходило это ему в голову. Впрочем, никогда и не задумывался над этим. Многие из этих девушек рождались и росли на убогих, заброшенных городских окраинах, где, как водится, заправляет кучка местных хулиганов, во главе с ушлым вожачком. Хорошенькую девчонку замечали, когда она ещё только начинала созревать, и её судьба, если не в девяти случаях из десяти, то уж в пяти точно, была предрешена. Вожачок «клал на неё глаз» – и дальше сюжет развивался по одному и тому же сценарию. У чужаков – мальчишек, а потом и ребят постарше – быстро пропадала охота не только поухаживать за ней, но и просто погулять, домой проводить. Лупили их со знанием дела, обычно хватало одного такого внушения, чтобы дорогу сюда позабыли. Каких-либо шансов сопротивляться, управу на обидчиков искать у девчонки практически не было. Разве что защитник у неё находился этой шайке не по зубам. Ставили её перед выбором: или в дружки тебе вожачок, или вообще никого.

И вот тут-то самое казалось бы нелогичное и вершилось. Девочке начинал нравиться вожачок – удалой, рисковый, бывалый, верховодящий всеми остальными. Льстило ей, что выбрал он её среди других, подружки завидовали. Везло, если были это всего лишь дворовые хулиганы – неизбежные издержки времени, места и возраста. Но нередко эти маленькие подонки, начиная с чужих карманов, ларьков и киосков, быстро докатывались до бандитских налётов и грабежей, а потом, обнаглев и озверев от безнаказанности, и до чего пострашней. А девочка, которую вожачок потехи ради взял однажды с собой, чтобы постояла «на атасе», пока взламывают они табачный ларёк, незаметно втягивалась в эту опасную, шампански пенящую кровь и нервы игру, дивясь своей отчаянности, своей причастности к этой таинственной, не каждой девчонке даденной жизни. Отравлялась искушением за какой-то час-другой заполучить столько, сколько её захиревшим полунищим родителям за месяцы не светит, иной жизни уже не представляла себе. С предсказуемым и неотвратимым раньше или позже возмездием, во что не верилось тогда ей и верить не хотелось.

Говорил это Володя явно в отместку за игривые векшинские намёки, ёрничал, что не учат их в институте основе основ – некнижной, житейской психологии, без которой хвалёной их медицине грош цена. Потому-де и столько вокруг бездарных врачей, ничего, кроме нескольких зазубренных симптомов и рецептурных прописей не знающих и не желающих знать, насмотрелся он на этих эскулапов. И что с характером проблемы у них по той же причине: когда по-настоящему проявить его нужно, кишка оказывается тонка, пасуют. А затем вдруг, в сомнении потеребив кончик носа, спросил вдруг, хочет ли Векшин поглядеть, как приводится в исполнение приговор.

– В каком смысле? – не понял Векшин.

– В том самом, – ответил Володя. – Сегодня как раз у нас день такой, подгадал ты.

– К стенке, что ли, ставят? – догадался Векшин.

– Не к стенке. Если желание такое есть, можешь сам увидеть. Тебе, как врачу, дозволено.

– Ну… я, вообще-то, не против, – не сразу согласился Векшин. И даже рискнул пошутить: – Для восполнения твоего психологического практикума. – А как это – не к стенке?

– Увидишь, – пообещал Володя. – Между прочим, система у нас гуманная, не то что вы, хирурги, живодёры…