Страница 7 из 12
– Виталик, милый мой человек, у меня на отдых нынче времени нет, страна такие прыжки гигантские делает.
Звездин, натягивая брюки, пригляделся к Промову, определяя, ерничает тот или нет:
– Не прибедняйся, прямо заработался весь.
– Да нет, Виталик, зря не веришь. Я даже когда из отпуска выхожу, две-три статьи готовых на редакторский стол кладу.
– Так а я тебе о чем: будет тебе у меня на родине статья про трудовой подвиг – один Стаханов чего стоит. И отдохнуть заодно успеешь. Знаешь, какие у нас места? Терриконы, закаты в степи, Донец посреди гор меловых течет… Позади дома отдыха, монастыря бывшего, памятник товарищу Артему стоит – единственный в стиле кубизма на всю Европу, а то и на весь мир. Ну, где еще такая свобода искусству, как не у нас? Кубизм, представляешь себе?
– Нет, не представляю, – прятал ухмылку Промов, помня поговорку: «Всякий кулик свое болото хвалит».
– А у нас, в Стране советов – стоит. Первый и единственный памятник революционеру в стиле кубизма. Самая массивная бетонная скульптура в мире – 800 тонн! 28 метров высоты, вместе с постаментом. За три месяца возвели, без применения строительных механизмов. Бетон, говорят, в нем – уникальный, только семья местного мастера Орленко его состав знает. Вот и про него, кстати, тоже можешь написать.
– Про памятник?
– Да нет, зачем? – немного возмутился Звездин. – Про памятник уже писано-переписано. Про Орленко, конечно же! – Немного подумав, добавил: – Да и про памятник можно. Там голова Артема даже выше куполов поднялась, а уж на что глава у собора громадная. В доме отдыха заодно поживешь, такая здравница в бывших монастырских угодьях! Знали, где обитель свою строить, – благодать. Я люблю к матери ездить и в Банное постоянно заезжаю, будто ритуал какой: на гору подняться, возле киосков попутно постоять, на округу глянуть, по меловым пещерам поход – само собой…
Звездин продел в рукава свитера руки и замер:
– Знаешь, до сих пор помню запах свечей из настоящего пчелиного воска, как раньше было… После нашей экспедиции я опять хочу вернуться в эти места.
– У тебя же договор на три года, а на Врангеле домов отдыха с пчелиным воском нет, – добродушно напомнил Промов.
Полярная станция, куда ехал геодезист, лежала отрезанной от Большой земли, Звездин знал это прекрасно и без Промова, с ответом не растерялся:
– Отработаю и навещу мать… Ты знаешь, отчего тамошний город «Банное» называется? Еще при Екатерине эти места у церковников отняли. Получил монастырские угодья Потемкин в свое управление и создал на берегу Донца купальни, что-то вроде немецких курортов. Приезжай – не пожалеешь.
– Раньше, чем через три года, не поеду, без тебя не хочу.
– Вот-вот, поглядишь на красоты, а статей привезешь… Глянь, сколько я тебе вариантов подбросил: про Стаханова, про Орленко, про дом отдыха – бывшую цитадель порока, разврата и религиозного дурмана. Или вот тебе сюжет: под Бахмутом рудники соляные есть, несметные копи – с шестнадцатого века соль там роют. И вот в одной соляной пещере даже храм устроен, заводская церковь, но недавно и ее упразднили, сделали конюшню для шахтерских лошадей. Вот тебе и тема «борьбы с культом» раскрыта.
Они шли нешироким коридором, Звездин умеренно жестикулировал. Промов таил на губах ухмылку:
– Заманчиво, Виталик, но я уже пять лет по курортам не езжу.
– Чего?
– Да так, попал в Крыму под раздачу, чуть потолок на голову не упал…
– Это когда землетрясение было? Слышал, слышал. Ну и ты бы рассказал, для общей картины.
– Как-нибудь в другой раз, не сегодня, – устало отмахнулся Промов.
В буфете звон посуды, звяканье ложек о тарелки и стенки чайных стаканов. После такой ударной работы да с морозца усиленные распоряжением Шмидта порции сметались командой быстро.
Промов со Звездиным, набрав на поднос приборы и заполненные тарелки, отошли от раздачи, поискали глазами свободное место. Путь их лежал мимо «семейных» столов: здесь сидел начальник станции Бойко, ехавший на остров Врангеля, и его жена; коллега Звездина – геодезист Василевский с супругой; пара метеорологов Камовых, геолог Рыцк со своей благоверной. Командировки на полярную станцию длились по нескольку лет, и Бойко решили не расставаться на этот длительный срок. Их не остановило даже наличие полуторагодовалой дочери, которой предстояло провести почти все свое младенчество в ледяном краю. Малютка Анечка сидела у мамы на коленях, без фокусов ела приготовленную буфетчиком Кливером детскую кашку. По всем приметам даже ребенок ощущал свою миссию среди взрослых – не досаждал им, был спокоен и тих, не фокусничал, накормить его не составляло для матери труда.
У Доротеи Василевской положение было еще более рискованным – в плавание она отправилась беременной. Но и путь у ее мужа лежал более короткий: не к острову Врангеля, а вместе со всей экспедицией – вдоль материка, до Владивостока. Кроме того, на корабле был прекрасный судовой врач, Доротея Исааковна от него старалась далеко не отходить, даже теперь он сидел с Василевскими за одним столом. На борт в Ленинграде Василевская садилась с семимесячным животом, нынче дотаивали последние дни срока.
Неподалеку поедал свой рацион биолог Белокопытский. Напротив него сидела ихтиолог Сушкина, она часто откладывала вилку в сторону и заразительно похохатывала, видимо, Белокопытский решил скрасить свое одиночество в пути, а то и чего посерьезнее задумал – уговорить Сушкину на перемену девичьей фамилии.
Сидела дружной гурьбой творческая интеллигенция: фотограф Новик, художник Шемятников, кинооператор Шапиро и его помощник Троянский. Недоставало в их молодой компании одного Промова.
– Потеснись, дармоеды! – шутейно заругался он, подходя к столу. – Расселись, понимаешь, халтурщики пера и линзы, пролетарию прислониться негде.
Сидевшие сдвинули свои приборы плотнее, давая место для Промова и Звездина.
– Не бухти, рабочий класс, – подыгрывая Промову, раздался галдеж за столом. – У нас тоже кости трещат после аврала.
Промов поставил поднос и обличающим жестом обвел стол:
– Дармоеды! Вас народ кормит, поит, штаны вам шьет и стирает!..
Шапиро едва оторвался от флотского борща:
– Удивляюсь тебе, Борька. В животе так урчит, что камни переварить могу, а ты еще разглагольствуешь, на еду не бросаешься.
– Мало тебе крови кишиневских младенцев, проклятый семит? Все никак не нажрешься? – голос Промова был делано грозен.
Шапиро, да и вся компания, к шуточкам журналиста давно привыкли, внимания не обратили. Один лишь Звездин испытал за нового приятеля испанский стыд, поднял немного виноватые глаза на Шапиро, потом обратил их на Бориса:
– Товарищ Промов, ну что ты в самом деле?
Троянский отмахнулся:
– Не обращай внимания, Виталик. Интеллигенция шутит.
Все сто четыре человека на борту давным-давно перезнакомились, неизвестных к этому дню не осталось.
Когда первые блюда были поглощены и половина вторых пропала из тарелок, Шемятников спросил у всех разом:
– Чем сегодня займемся? Есть предложения, как скоротать досужий вечер?
– Семин небось опять собрание назначит, – с уверенностью сказал Новик. – Расскажет, как в ударные сроки коллектив корабля дружно и весело… и ну так далее.
– Потом Белокопытский лекцию прочтет из жизни головоногих, – добавил Троянский.
– И закончит наш Боренька: о ритме и правильных расстановках верлибра, – предположил Шапиро.
– Слабовато, Арончик, – со скукой в глазах посмотрел на него Промов. – Ваш выпад, сударь, даже не требует ответного удара. Он как сонная муха замирает и падает замертво наземь.
– Точь-в-точь как слова в твоих тягомотных лекциях, – улыбнулся в ответ кинооператор.
– Ух, если бы мне дали развернуться! – Промов приподнял сжатые кулаки и легонько пристукнул ими по столу. – Я бы… но вы же знаете Семина, вяжет руки и стискивает глотку.
– Семин – секретарь экспедиции, мимо него не проскочишь, – напомнил Звездин, тоже не раз выступавший с докладами и страдавший от строгого визирования секретаря.