Влюбленные женщины

– А она ничего. Как думаешь, за сколько согласится?

– Ты про какую? – охотно отозвался молодой, посмеиваясь.

– Про ту, что в красных чулках. Что скажешь? Я отдал бы недельное жалованье за пять минут с ней – правда, всего за пять минут!

Молодой человек снова рассмеялся.

– Представляю, что скажет твоя женушка, – сказал он.

Гудрун повернулась и посмотрела на мужчин. Эти люди, которые стояли рядом с кучей серой гальки и пялились на нее, были ужасно убоги. Особенно противен был коротышка с бакенбардами.

– А ты девчонка что надо, – сказал коротышка как бы в пространство.

– Ты правда считаешь, что это стоит недельного жалованья? – не верил молодой.

– Считаю? Да я прямо сейчас выложил бы денежки…

Молодой парень оценивающе посмотрел вслед Гудрун и Урсуле, как бы прикидывая, можно ли пожертвовать ради одной из них недельным жалованьем, потом недоверчиво покачал головой.

– Да нет, – сказал он. – Думаю, дело того не стоит.

– Это ты зря, – возразил пожилой. – Клянусь Богом, я бы согласился.

И он возобновил работу лопатой.

Девушки шли теперь между домами из темного кирпича, с крышами из шифера. Насыщенный золотой цвет близкого заката сказочно раскрасил шахтерский поселок; уродство, побежденное красотой, действовало одурманивающе. Особенно колоритно роскошный свет преобразил черные от угольной пыли дороги; сияющий конец дня сотворил волшебство с мерзостью запустения.

– Это место наделено отталкивающей красотой, – сказала Гудрун, явно сопротивляясь этому очарованию. – Ты ощущаешь ту же густую жаркую прелесть, что и я? Она дурманит меня.

Сестры шли по району шахтерских застроек. Кое-где на задних дворах можно было видеть шахтеров, которые в такой жаркий вечер мылись прямо на улице, их широкие молескиновые брюки держались на бедрах. Те шахтеры, что уже привели себя в порядок, сидели на корточках, привалившись к стенам; расслабившись после трудового дня, они болтали или молчали, наслаждаясь отдыхом. Их голоса звучали энергично и грубовато, местный говор как-то особенно ласкал слух, теплом окутывая Гудрун. Район был насыщен естеством занимающихся физическим трудом мужчин, притягательным сочетанием труда и мужественности. Сами обитатели этого не чувствовали, потому что ничего другого не знали.

Но Гудрун ощущала это отчетливо, хотя и с примесью отвращения. Она никогда не могла понять, в чем отличие Бельдовера от Лондона и Южной Англии, почему здесь иначе себя чувствуешь и будто живешь в другом измерении. Теперь она знала: тут мир сильных мужчин, которые работают под землей и большую часть жизни проводят во мраке. В их голосах она слышала волнующий, чувственный отзвук этого мрака, отзвук опасного и могущественного подземного мира, бесчеловечного и бездушного. Звучание этих голосов напоминало шум загадочных машин, тяжелых, густо смазанных механизмов. Чувственность тоже была какая-то механическая, холодная и жесткая.

Каждый вечер, возвращаясь домой, Гудрун ощущала одно и то же: ей казалось, что ее захлестывает мощная волна разрушительной силы, волну порождали тысячи энергичных, работавших под землей шахтеров-полуроботов, она била по разуму и сердцу, вызывая к жизни губительные и грубые желания.

Гудрун постоянно испытывала ностальгию по этому месту. Она ненавидела его, знала, что это Богом забытый уголок земли, жизнь в котором уродлива и тошнотворно бессмысленна. Иногда она спасалась бегством, как новоявленная Дафна, прячась, правда, не в дереве, а в автомобиле. Однако ностальгия преследовала ее. Она стремилась сродниться с духом этого места, мечтала, чтобы ей здесь было хорошо.

Вечерами Гудрун тянуло на главную улицу города, безобразную и как бы извечно существовавшую, на ней присутствовала особенно густая атмосфера агрессивной мрачной грубости. Там было много шахтеров. Они держались с достоинством, которое можно было назвать извращенным, в их поведении, при некоторой скованности, была своеобразная красота, бледные и подчас изможденные лица хранили рассеянно-отсутствующее выражение. То были жители другого мира, обладавшие особым очарованием, звук их голосов напоминал невыносимый шум работающего станка, от него можно сойти с ума быстрее, чем от пения древних сирен.

В пятницу вечером она вместе с простыми женщинами ходила на рынок: по пятницам шахтерам платили жалованье. Ни одна женщина не оставалась в этот вечер дома, мужчины тоже все были на улице, они делали покупки с женами или проводили время с приятелями. Тротуары были заполнены людьми, небольшой рынок на вершине холма и главная улица Бельдовера были черны от толп мужчин и женщин.

Когда темнело, на рынке включали керосиновые светильники, от них становилось жарко, они отбрасывали розоватый отблеск на суровые лица покупательниц и бледные, с отсутствующим выражением лица мужей. Воздух разрывался от криков и обрывков разговоров, густые людские потоки текли к рыночной толчее. Магазины раскалялись от бравших их приступом женщин, мужчины же – шахтеры самого разного возраста – заполняли улицы. Деньги тратились без счету.

Повозки застревали в этой толчее. Чтобы привлечь к себе внимание, кучеру приходилось кричать, тогда толпа расступалась. Повсюду, на проезжей части и на перекрестках, молодые люди из отдаленных районов болтали с девушками. Двери пивных были распахнуты, внутри горел яркий свет, мужчины постоянно сновали туда-сюда; они окликали друг друга, подходили, собирались в кружки и все время что-то обсуждали, горячо обсуждали. Нестройный шум ведущихся вполголоса споров – в основном об угольных разработках и политике – вибрировал в воздухе, как неотлаженный механизм. Эти голоса чуть не доводили Гудрун до обморока, пробуждая в ней болезненно-ностальгическое желание, почти одержимость, то, что невозможно утолить.

Вместе с другими девушками округи Гудрун ходила взад-вперед по ближайшей к рынку улице длиною двести пейсов[24]. Она знала, что это вульгарно и родители осудили бы ее, но ничего не могла с собой поделать: ее влекло туда, ей надо было находиться среди этих людей. Иногда она заходила в кинотеатр и сидела там в окружении простолюдинов – неотесанных, пошлых. Но ее почему-то тянуло к ним.

Как и у остальных местных девушек, у нее появился «ухажер». Он был электриком, одним из тех, кого пригласили на работу в соответствии с новыми идеями Джеральда. Это был серьезный, умный человек, ученый, увлекающийся социологией. Он снимал жилье в одном из коттеджей Уилли-Грин и жил там один. Это был благовоспитанный человек, настоящий джентльмен и хорошо обеспеченный к тому же. Его квартирная хозяйка рассказывала, что в его спальне стоит большая деревянная лохань; придя с работы, он ведро за ведром льет в нее воду и моется, надевает каждый день чистую рубашку, свежее белье и шелковые носки; в том, что касается гигиены и туалета, он был на высоте, но во всем остальном вполне зауряден и неинтересен.

Гудрун все это знала. До семейства Брэнгуэн слухи и сплетни доходили в обязательном порядке. Поначалу Палмер был приятелем Урсулы. На его бледном, утонченном, серьезном лице Гудрун заметила то ностальгическое выражение, которое так хорошо понимала. Его тоже тянуло бродить по улицам в пятницу вечером. Они стали гулять вместе – так между ними возникла дружба. Палмер не был влюблен в Гудрун, на самом деле ему нравилась Урсула, но по каким-то необъяснимым причинам будущего у них не было. С Гудрун ему нравилось проводить время: он видел в ней единомышленника. Она тоже не испытывала к мужчине никаких особых чувств. Он был ученый и потому нуждался в женщине, которая поддерживала бы его. Однако его отличала бесстрастность – его достоинства были сродни отлаженности превосходно работающего механизма. Он был слишком холоден, чтобы по-настоящему любить женщину, слишком эгоистичен. К мужчинам он относился неоднозначно. Каждого из них в отдельности он недолюбливал и презирал. Но в совокупности восхищался ими так же, как механизмами. Да они и казались ему еще одним видом машины – только непредсказуемым, ненадежным.

24

1 пейс = 76,2 сантиметра.