Влюбленные женщины

– Теперь мне ясно, – восхищенно воскликнула графиня, глядя, как он задорно танцует. – Мистер Беркин подобен оборотню.

Гермиона пристально взглянула на нее и пожала плечами, понимая, что только иностранка могла это заметить и сказать вслух.

– Cosa vuol’dire Palestra?[18] – произнесла она нараспев.

– Взгляни сама, – сказала графиня на итальянском. – Он не мужчина, он хамелеон, существо, постоянно меняющее свое обличье.

«Он не мужчина, не один из нас, он ненадежный», – промелькнуло в голове у Гермионы. Душа ее содрогнулась, не в силах вынести темного подчинения этому мужчине, ведь он способен отключаться, существовать отдельно, а все потому, что он непоследовательный, не мужчина, а нечто меньшее. В ее ненависти к нему было отчаяние, оно надрывало душу, разрушало, она словно разлагалась, как труп, не чувствуя ничего, кроме этого тошнотворного состояния распада, свершавшегося в ее душе и теле.

Дом был переполнен, и потому Джеральду отвели маленькую комнату, а точнее, гардеробную, примыкавшую к спальне Беркина. Когда все, взяв свечи, пошли наверх, где свет горел вполнакала, Гермиона увела Урсулу в свою комнату поболтать. В большой, необычно обставленной спальне Урсула чувствовала себя скованно. Казалось, Гермиона отчаянно молила ее о чем-то, не высказывая, однако, открыто своей просьбы. Они рассматривали шелковые индийские ночные рубашки, яркие и сексуальные, любовались кроем, их изощренным, почти безнравственным великолепием. Гермиона почти вплотную подошла к Урсуле, грудь ее трепетала, и Урсулу охватила паника. Взгляд измученных, ввалившихся глаз остановился на лице Урсулы, и Гермиона увидела на нем страх, все то же свидетельство надвигающейся катастрофы. Урсула взяла в руки рубашку насыщенного алого и синего цветов, сшитую для четырнадцатилетней княжны, и машинально воскликнула:

– Разве это не чудо? Кто еще осмелился бы совместить два таких ярких цвета?

Вошла горничная Гермионы, и охваченная страхом Урсула, повинуясь порыву, поспешила удалиться.

Беркин сразу пошел спать. Его тянуло ко сну, он чувствовал себя счастливым. После танцев он пребывал в блаженном состоянии. Однако Джеральду не терпелось поговорить с ним. Не снимая фрака, он сел на краешек постели и стал задавать вопросы.

– Откуда взялись эти сестры Брэнгуэн? – первым делом спросил он.

– Они живут в Бельдовере.

– В Бельдовере? Но кто они такие?

– Учителя.

Последовало молчание.

– Вот оно что! – воскликнул наконец Джеральд. – То-то мне показалось, что я видел их раньше.

– Ты разочарован? – спросил Беркин.

– Разочарован? Я? Конечно, нет, но как Гермиона решилась их пригласить?

– Она познакомилась в Лондоне с Гудрун – той сестрой, что моложе, у нее более темные волосы, – она художница, занимается скульптурой и моделированием.

– Выходит, учительницей работает только другая сестра?

– Нет, обе. Гудрун ведет рисование, а Урсула классная дама.

– А кто у них отец?

– Преподает основы трудовой деятельности.

– Да ну!

– Классовые барьеры, как видишь, рушатся!

Джеральду всегда становилось не по себе, когда Беркин принимал подобный насмешливый тон.

– Значит, отец этих девиц учитель труда? Но что мне до того?

Беркин рассмеялся. Джеральд смотрел на его смеющееся лицо, сохранявшее, однако, горькое и одновременно равнодушное выражение, и сидел, не чувствуя в себе сил встать и уйти.

– Не думаю, что Гудрун здесь надолго задержится. Она непоседа, неделя-другая – и наша птичка улетит, – сказал Беркин.

– И куда же?

– Кто знает? В Лондон, Париж, Рим. Гудрун может очутиться в Дамаске или Сан-Франциско – она ведь райская птичка. Непонятно, как она оказалась в Бельдовере. Что-то из области снов, в них плохое – к хорошему, и наоборот.

Джеральд задумался.

– Откуда ты так хорошо ее знаешь? – спросил он.

– Я познакомился с ней в Лондоне, – ответил Беркин, – в компании Алджернона Стрейнджа. Даже если она не знакома с Минеттой, Либидниковым и остальными, то знает о них понаслышке. Гудрун не совсем их круга – более светская, что ли. Я знаком с ней уже года два.

– Значит, она зарабатывает не только преподаванием? – поинтересовался Джеральд.

– Нерегулярно. Продает свои работы. У нее есть кое-какая rе́clame[19].

– И за какие деньги?

– От гинеи до десяти.

– Ее работы хороши? Что они собой представляют?

– Некоторые, на мой взгляд, просто великолепны. Те две трясогузки, вырезанные из дерева и раскрашенные, что ты видел в будуаре Гермионы, вышли из ее рук.

– А я думал, это тоже дикарская штучка.

– Нет, трясогузок вырезала она. Все ее поделки – зверюшки, птицы, человечки – странные, хоть и в обычной одежде, – просто прелесть! Во всех есть неуловимое своеобразие.

– И что, со временем она может стать известной художницей? – задумчиво произнес Джеральд.

– Может. Хотя я так не думаю. Если она увлечется чем-то другим, то бросит искусство. Своенравный, противоречивый характер мешает ей отнестись к своему дару серьезно, она не хочет уходить с головой в искусство, боится потерять себя. Впрочем, себя она никогда не потеряет – слишком силен в ней инстинкт самосохранения. Это как раз и не нравится мне в женщинах такого типа. Кстати, как сложились твои отношения с Минеттой после моего отъезда? Я ничего об этом не знаю.

– Хуже не бывает. Холлидей вдруг стал совершенно невыносимым. Я еле сдержался, чтобы не всыпать ему как следует.

Беркин помолчал.

– Джулиус в каком-то смысле безумен. Он помешан на религии и в то же время очарован пороком. То он прислужник Христа, омывающий Ему ноги, то живописец, рисующий непристойные картинки с изображениями Иисуса, – действие и противодействие, и никакой золотой середины. Джулиус действительно не в своем уме. Он мечтает о чистой лилии, о девушке с боттичеллиевским ликом, но одновременно ему необходима Минетта, чтобы осквернить себя, вываляться с ней в грязи.

– Вот этого я не понимаю, – сказал Джеральд. – Любит он Минетту или нет?

– Не то и не другое. Для него она просто шлюха, похотливая потаскушка. Он испытывает непреодолимое желание слиться с ней, окунувшись в ту же грязь. А затем приходит в себя и взывает к чистой лилии, девушке с детским личиком, получая от этого контраста удовольствие. Старая песня: действие и противодействие – и ничего между ними.

– Не думаю, что он так уж не прав в отношении Минетты, – проговорил Джеральд, немного помолчав. – Мне она показалась довольно непотребной.

– А я было решил, что она тебе понравилась, – воскликнул Беркин. – Со своей стороны, я всегда чувствовал к ней симпатию. Но у меня, по правде говоря, никогда с ней ничего не было.

– Первые два дня она мне нравилась, не скрою, – сказал Джеральд. – Но уже через неделю меня бы от нее воротило. У женщин такого сорта кожа как-то особенно пахнет, поначалу это приятно, а потом начинает тошнить.

– Понимаю, – произнес Беркин и несколько раздраженно прибавил: – Давай спать, Джеральд. Уже поздно.

Джеральд взглянул на часы, неспешно поднялся и направился в свою комнату. Однако через несколько минут вернулся – уже в одной рубашке.

– И последнее, – сказал он, снова присаживаясь на кровать. – Наше расставание было довольно бурным, и у меня не было времени на то, чтобы как-то отблагодарить Минетту.

– Ты имеешь в виду деньги? – спросил Беркин. – Пусть это тебя не беспокоит. Все, что ей нужно, она получит от Холлидея или от других друзей.

– И все же я предпочел бы расплатиться и покончить с этим, – сказал Джеральд.

– Она об этом и не думает.

– Возможно. Однако по счету не уплачено, надо это сделать.

– Ты этого хочешь? – спросил Беркин. Ему были видны белые ноги Джеральда, сидящего на краю кровати. Незагорелые, мускулистые, мощные, красивые, совершенные. И все же, глядя на эти ноги, Беркин испытал что-то вроде жалости и нежности, словно они принадлежали ребенку.

18

О чем ты? (ит.)

19

Известность, реклама (фр.).