Своеволие

— Ты, Сашко, иди, пожалуй, — оборвал вдруг допрос Кузнец. — Обожди меня у пороховой избы. Я там тебе ядер для пушек дам — мы весной по округе 350 штук наковыряли.

Удивленный Санька встал и вышел. Что за тайны приказной разводит?

Глава 4

— От сынов боярских на Амуре продыху не стало! — злой Кузнец пришел к пороховой, наверное, через час.

— От сынов? — удивился Дурной. — Ты про Бекетова, Онуфрий Степанович?

— И про ево! — рыкнул приказной. — Это ты с чего-то Петрушке в рот смотришь, а вон та еще…

Кузнец не договорил.

— Но ладно бы Бекетов. Тут же Сатана еще одного послал.

— Это тот, что слева сидел?

— Он, проныра. Пущин. Федор. Не слыхал?

Санька пожевал губу, но, к удивлению, не вспомнил про такого дворянина на Амуре. Странно. Может, началась уже альтернативная история?

— Не слышал, приказной. А кто таков?

— Из томских служилых. Токма он там семь годов назад в смуте замазался. И сослали Федорку в Якутск пятидесятником. Отправил воевода Пущина на Аргунь инородцев ясачить, да не задалось у ево. Людей растерял, ясаку не собрал, по реке в нуже сплавился и вот ко мне прибился… Ишшо один. Ровно кто в реке котят топит, а я сижу и подбираю. Ничо… Дострою дощаники и ушлю ево в Якутск.

Теперь Саньке понятно стало, отчего так неуютно чувствовал себя Кузнец. Вроде и приказной, а вокруг слишком много начальства. Поучают еще, небось. В такой ситуации и дельные советы бесят.

«Видно, потому он меня сюда и услал, — догадался Дурной. — Чтоб наедине поболтать».

Но Кузнец молчал. Внутри приказного кипело — видать, непростые разговоры велись за спиной у беглеца из будущего.

— Мне надо бояться? — прямо спросил Санька.

— А? — Онуфрий резко вышел из своих дум. — Да не… Хватит тебя уже по порубам таскать… Ты мне вот чего скажи: силен ли еще тот богдойский воевода? Далеко ли ушел? И чего ждать?

Интонации выдали Кузнеца — он ждал пророчеств. И, как назло, именно сейчас Санька не мог использовать своё послезнание — ведь сам уже вмешался в ход истории. Несильно, но с непредсказуемыми последствиями.

— Несильно мы его потрепали, — вздохнул атаман Темноводного. — Не более тысячи положили. Вот и считай, сколько осталось — ты лучше его войско изучил. Важно то, что он сохранил самые боеспособные войска.

Кузнец считал и мрачнел.

— Думаешь, вернется?

— Минандали? Нет! Он же издалека пришел. Из столицы богдойской. Туда и пойдет…

Дурной задумался. В реальной истории Минандали смог выдать неудачу за частичный успех. Мол, я русских бил в хвост и в гриву, да еда кончилась. Вот и вернулся. И, видимо, Пекин успокоился. А теперь? Теперь цинский генерал понес гораздо более сильные потери.

«Да не! — успокаивал беглец из будущего сам себя. — Маньчжурские части он же сберег. А кто будет считать побитых дикарей с севера! Так что можно отчитаться императору также: рубал, пока рука не устала… Хотя…».

— Того воеводы нам бояться не надо, приказной. Он ухал в столицу и не вернется. А вот в Нингуте сидит Шархуда — ты с ним прошлым летом воевал на Шунгале. Вот того не обманешь. Он понял, что мы Минандали побили. Понял, что у нас сила есть. И будет своих готовить пуще прежнего. Он точно вернется.

Кузнец странно смотрел на Дурнова.

— Когда? — одними губами спросил он.

— Не ведаю.

И Санька не врал. В реальной истории Шархуда придет на Амур через три года, в 1658-м. Придет и покончит с полком Кузнеца. Но сейчас всё может измениться. Испугавшись разгрома Минандали, Шархуда может начать готовиться тщательнее. И, значит, дольше. Или наоборот: помчится в панике в Мукден, в Пекин — за подмогой. Получит ее и придет гораздо раньше…

Черт!.. Как опасно вмешиваться.

— Правда, не ведаю, Онуфрий Степанович.

— Но хочь не этим летом?

— Это вряд ли! А зачем тебе?

— Надо за Шунгал-реку идти, за хлебом.

Санька закатил глаза.

— Не ходи, Кузнец! Ну, опять одно и то же!

— От и есть, что одно и то же. Переговорено уж. У тебя словеса, а мне людей кормить надо. Твоими речами сыт не будешь.

— Это не я, это ты одно и то же делаешь. Уже третий год, как Хабарова нет. А пашни не заведены. В том году ты не пахал. В этом опять считаешь, что лучше дючеров грабить, чем самих в поле спину гнуть. Оглянись вокруг Кумарского! Тут род князя Емарды жил. Пашни за несколько лет отдохнули, но не заросли еще — работы крохи!

— Мы здесь за царя-батюшку ратимся! — поднял голос Кузнец. — Против вражьей тьмы осаду держали.

— С той осады почти два месяца прошло, — вздохнул Санька. Махнул рукой. — Просто вы пришли сюда хапать. Хапать всё, что плохо лежит. Вам же так проще, чем трудиться. Смотри, Онуфрий Степанович! Дауры с низов уже ушли. От таких гостей, как вы, и дючеры уйдут. С кого потом хлеб брать будешь? Или с белок станешь орехи трясти?

Кузнец криво усмехался. Дурной видел, что тот понимает. По крайней мере, последнюю мысль про то, что скоро закончатся те, кого можно грабить.

«Понимает, но ничего не делает, — покачал головой Санька. — Не хочет напрягаться. Принуждать лихую свою банду заниматься трудом, а не грабежами. Просто потому, что сам не хочет тут жить. Приехал, дал по щам, поднял бабки — и свалил. А что с этой землей будет потом — насрать ему…».

— Не любишь ты Темноводье, Кузнец.

Приказной долго молчал.

— Не люблю.

Смачно харкнул на землю, словно, подтверждая свое заявление.

— Ядра сам подберешь.

Развернулся и ушел.

Никогда еще Дурной не возвращался от приказного таким злым. Вроде, наоборот, на этот раз всё прошло без проблем, а осадочек остался крайне неприятный. Словно, макнулся в нечистоты. С удивлением Санька осознал, что у себя в Темноводном жил, будто, в особом мире. Далеко не идеальном, конечно. Но там чувствовал какой-то дух братства. Почти в каждом сидело желание трудиться и созидать, желание прийти ближнему на помощь. Даже к местным отношение становилось всё лучше и лучше; после битвы с Минандали казаки даже братались с отдельными даурами. Причем, это касалось не только изначальной ватажки. Кашинские прибились — и легко переняли этот «дух». Отряд Нехорошко послали доглядывать за «ворами», а и среди них уже появились сторонники нового образа жизни.

«Место что ли заколдованное?» — иной раз шутил беглец из будущего.

А в Кумарском всё иначе. Вроде, дружны землепроходцы, веет от полка Кузнеца мощью и силой. Но еще сильнее смердит страхом. Неистребимым страхом, что найдут и накажут. Даже, если ничего не сделал. Ну, а коли, в любом случае, придет неотвратимая кара — тогда лучше уж сделать! Захапать, задуванить, обобрать, пустить в обвод! Хоть, полушку, а урвать себе от этого «ничейного» пирога.

«Такая богатая земля, — вздыхал Дурной, сидя на носу дощаника. — А для них она не своя. Просто ничейная. Хватай, что плохо лежит, и плевать, что будет дальше».

Он давно уже сравнивал войско Хабарова (а после и Кузнеца) с саранчой, которая объедала всё на своем пути. Богатый обжитый край запустел за десяток лет. Онуфрий Степанович писал воеводам год за годом о постоянной «хлебной нуже», о том, что «людишек не стало», что давать ясак некому.

— Вот он что, правда, что ли, не понимает, что сам всё это и породил? — Санька уже начал вслух бормотать, разговаривая сам с собой. — Ну, в этот год ему еще удастся дючеров на Сунгари обобрать. А будущим летом он там уже никого не найдет. Шархуда не дурак, понял, что Минандали никого на разбил. И дючеров также переселил, как до того дауров… А Кузнец только руками разводил, да царю-батюшке отписки слал… Слёзные…

Дурной аж застыл, пронзенный воспоминанием. Вспоминал-вспоминал Кузнцовы отписки, да вдруг и вспомнил! Вспомнил загадочного сына боярского Федора Пущина! И впрямь приперся тот в Кумарский после осады, всего лишь с несколькими служилыми, что остались у него с Аргунской экспедиции. Мало, совсем мало сведений было про этого дворянина, но те, что имелись, теперь вдруг напугали Саньку. Да так, что заорал он не своим голосом: