Час гончей

Глеб потрепал пса по гладкой шерсти, и тот стал смотреть еще величественнее.

— Милейший пес, — довольно глядя на него, изрек барон. — Возможно, вы его еще увидите в деле. На охоте ему нет равных. Кое-что вы даже оцените за ужином…

В компании пса и его хозяина мы направились в глубь особняка. Внутри местечко оказалось таким же шикарным, как и снаружи — это был не дом колдуна, а дом настоящего аристократа. Ничего лишнего, пошлого или претенциозного — здесь все было пропитано роскошью, но не кричало, а как бы ненавязчиво указывало на нее, как на нечто само собой разумеющееся. Картины, мраморные статуи, мебель — все было подобрано с тонким отличным вкусом, явно передававшимся из поколения в поколение. Пожалуй, именно такого аристократа дед хотел вырастить и из меня.

— Тут немного пустовато, — сказал Садомир, проводя нам экскурсию по своим владениям. — Но я здесь почти и не живу. В основном провожу время в загородном имении… Кстати, Константин, — мы уже перешли просто на имена, — как член комиссии по рассмотрению жалоб в Синьории могу по секрету сказать, — он неожиданно улыбнулся, — что в этом месяце вы рекордсмен.

— Еще есть те, кто подают жалобы?

— Представьте себе. Ваш отец бы вами гордился.

Хм. А ты хорошо знал моего отца — вот этим бы он точно гордился.

Наконец барон подвел нас к украшенному изящной лепниной проему, за которым начиналась гостиная.

— Прошу, будьте как дома, — сказал он, приглашая нас к накрытому столу, — и ни в чем себе не отказывайте…

Мы и не стали — уж кому-кому, а себе мы обычно не отказываем. Ужин, как и все в этом доме, оказался великолепным. От тарелки к тарелке носился запах диких трав и специй, словно их сюда доставили прямиком с лесной лужайки. Главное блюдо лежало в обрамлении свежих овощей — нарезанная аккуратными кусочками сочная оленина, чей вкус еще больше усиливал кисловато-сладкий соус из рябины. Эта прелестная дичь, как с гордостью сообщил нам хозяин, была добыта с помощью его милейшего бладхаунда. Пес все это время крутился рядом под столом — то у ног хозяина, то у моих, то у Глеба, который не выдержал и бросил ему кусочек оленины. После чего взгляд пса стал еще более величественным, и из-под стала раздалось поистине светское чавканье.

— Меня, кстати, тоже звали Бладхаунд, — поделился Садомир, взбалтывая в руке насыщенное, как кровь, красное вино, прекрасно подходившее к дичи, — когда я работал с вашим отцом, сами знаете где…

— Вы были в Ночных охотниках? — я даже немного удивился.

«А там разве не одни отморозки?» — следом озадачился и Глеб.

Именно. Не думал, что человеку, у которого есть титул и все, что вокруг, это вообще надо — работка там довольно грязная.

Взмахнув рукой с печаткой, барон показал на шрам вокруг своего правого глаза.

— Вот они, последствия работы в Ночных охотниках. Но я ни о чем не жалею. Молодость и красота проходят, а величие остается. Оно того стоило… Это была золотая эпоха, — задумчиво добавил он, — мы продержались тринадцать лет, и никто не мог нас превзойти. С тех пор сменилось уже два поколения Охотников. Но куда им до нас! Мы — легенды…

Конечно, я знал, что вы легенды. Если бы не ваши легендарные Ночные охотники, может, отец бы уделял больше времени мне. Но гоняться за всякими отбившимися от рук отморозками по указке Синьории казалось ему важнее — логично, Темнота же награждает за новые души, а не за общение с сыном.

Кресло хозяина тем временем скрипнуло. Поднявшись, он подошел к камину из белого камня, приятно согревавшего всю гостиную, снял с полки над ним большую фотографию в темно-вишневой рамке и вернулся к столу.

— Никого не узнаете? — Садомир с улыбкой протянул снимок мне.

Там позировала небольшая группка людей, в центре которой, конечно же, стоял отец, еще довольно молодой — выступая вперед, как будто бы из кадра, чтобы остальные топтались за ним. Разумеется, кого бы он пустил перед собой.

— Волкодав, — кивнул на него барон. — А это Доберман, — показал он на красотку рядом с отцом, чей сольный снимок я, кстати, видел в его столе. — Вот Сеттер, вот Гончая, — ткнул он на невысокое чудо в маске. — А это Терьер…

Дальше шла еще парочка пород, словно он нам рассказывал про охотничьих собак.

— Нас тогда так и называли Свора, — хмыкнул Садомир, — и ваш отец был у нас вожаком.

Свора — как мило. И как только не перегрызлись там все?

— Ну а я — Бладхаунд, — продолжил он свой вечер воспоминаний и показал на себя, гораздо более молодого, чем сейчас, и без шрама, стоявшего с другой стороны от отца, сразу за его плечом. — На первый взгляд, звучит как бы не очень уважительно, но это если не знать суть. Бладхаунд — это ищейка, созданная для охоты и ради охоты, и все ее лучшие качества раскрываются именно в охоте. А в ней мне не было равных. Когда нужно было кого-то найти, с этим никто не мог справиться лучше меня…

Он договорил, и на пару мгновений гостиную затянула тишина — лишь его охотничий пес довольно урчал под столом, доедая кусок брошенной Глебом оленины. Его хозяину тоже бы не мешало поесть, а то, судя по утекшему куда-то в прошлое разговору, кто-то слишком много налегал на вино.

— Все это у меня бы было и без вашего отца, — вновь заговорил барон, обводя рукой роскошный интерьер своего жилища. — Мне повезло, я удачно родился. Но без вашего отца у меня бы не было ни известности, ни репутации. А сейчас все знают, кто я, и за это я ему благодарен. Он был удивительным человеком, неподражаемым…

Вот уж точно — во всех смыслах. Садомир тем временем вернулся к камину, бережно водрузил фотографию на место, а затем снял стоявшую рядом небольшую деревянную шкатулку — простую, без узора, резко выбивавшуюся на фоне всего этого богатства — и, открыв ее, достал оттуда белый конверт из плотной бумаги.

— Ваш отец отдал однажды это на хранение, — сказал он, протягивая конверт мне, — сказал, когда-нибудь заберет. Но теперь уж точно никогда. Так что, думаю, я должен отдать это вам.

Я молча взял письмо — довольно легкое, почти невесомое — без адреса и отправителя, запечатанное темно-красным отпечатком вместо сургуча.

— А что там? — спросил Глеб, поглаживая подошедшего к нему за добавкой пса.

— Как видите, — барон показал на красную печать, — это его кровь. Соответственно, и вскрыть это может только человек одной с ним крови.

— И давно отдал? — уточнил я.

— Почти восемь лет назад.

То есть как раз тогда, когда отказался от меня. Может, там доверенность на меня? Зная отца, несильно удивлюсь.

Домой от гостеприимного хозяина мы вернулись почти к полуночи — с полными желудками оленины и коленями, густо испачканными шерстью его не менее гостеприимного питомца. Глеб, зевая, ушел к себе, я же направился в кабинет, где мог спокойно изучить полученный конверт, и без особых сложностей вскрыл красную печать. Любой другой, чья кровь не была с ним общей, не смог бы — точнее, смог, но письмо бы рассыпалось на клочки, не дав прочитать ни строчки. Иногда отец присылал такую корреспонденцию дяде, и я видел, что будет, если ее по ошибке откроет не член семьи.

Из конверта выпала пожелтевшая от времени записка, сделанная вовсе не отцовским корявым почерком, а непривычно аккуратным, изящным и явно женским.

«Позаботься о сыне. Мне не дадут его оставить. М.»

Ясно. Видимо, убрал эту записку подальше вместе с мыслью, что надо позаботиться обо мне.

Я еще раз тряхнул конверт, и на стол выпала темная свивающаяся кольцом женская прядь — все, что оставила ему эта таинственная М. Кроме сына, разумеется.

Темнота за окном сгущалась все больше. Немного повертев прядь в руке, я убрал ее обратно вместе с запиской в конверт. Мать Глеба умерла, когда тот был совсем маленьким, и он толком ее не знал — вот и я предпочитал о своей думать точно так же. Нужна ли она мне сейчас? У меня не было ответа — тем более меня не искало настоящее, лишь преследовало прошлое.

В дверь раздался тактичный, предупреждающий стук, а затем с легким скрипом она отворилась, и в кабинет заглянула Уля в длинном домашнем халате и мохнатых тапочках, принеся с собой сладкий земляничный аромат своего шампуня.