Палачи и придурки

— Вот, простите меня, — пробормотал потерянно, пряча взгляд в полумрак подъезда.

Она взяла, мгновенно согнав улыбку и удивленно вскинув брови.

— Я не имею права... — продолжал бормотать он, — это был бы обман... Дело в том, что ни в какое плавание мы не уходим...

— А-а, понимаю, — произнесла она. — Просто вы с другом тогда выпили лишку, пошутили, так? Но ничего, это бывает, не огорчайтесь. Ничего страшного, — и она опять улыбнулась и даже коснулась его руки ободряюще.

— Не в этом дело... — уже вслед ей отчаянно сказал Аркадий Семенович, но замолчал. Что можно было объяснить?

Хлопнула входная дверь, громом прогрохотала в пустоте подъезда, постоял Аркадий Семенович и поплелся к себе, там бросился на пружинный матрас — прибежище свое, крепость. Так скверно было у него на душе, что неизвестно, какую дальнейшую судьбу он бы предпочел: жить дальше или умереть.

Сколько он пролежал на матрасе, то проваливаясь в странную, наполненную дикими видениями дремоту, то бодрствуя бездумно, пустой взгляд вперив в выцветшие обои — неизвестно. Помнил только, что кончился тот злосчастный день и ночь уже была на исходе, когда раздался в коридоре мерный солдатский шаг — строевой, подкованный; знакомо прозвенела связка ключей, и выбранный из нее ключ крякнул, вставленный в замочную скважину, окованная железом дверь взвизгнула, распахнулась, и надзиратель с блинообразным лицом впустил военного в полевой офицерской форме с погонами прапорщика. Фуражка у военного была надвинута на самые брови, и из-под козырька равнодушно глянули на Аркадия Семеновича голубые навыкате глаза, под прямым щегольским носом ловко улеглись тщательно подбритые усики пшеничного цвета. На плече небрежно, прикладом вверх, висело двуствольное охотничье ружье.

Козырнув, вошедший представился:

— Прапорщик Синицын.

— Что?! — ошалело вскочил Аркадий Семенович. — Ко мне?! За мной?!

Прапорщик молча пожал плечами и вскинул правой бровью: естественно, мол, за вами, за кем же еще?

«Исполнитель!» — ударило в голову Аркадию Семеновичу. Он в отчаяньи оглянулся на окно, словно намереваясь бежать, но окно оказалось забранным решеткой. Можно еще было бы попытаться юркнуть мимо исполнителя в распахнутую дверь, но там маячила любопытствующая физиономия надзирателя, который наверняка не преминул бы подставить бегущему Аркадию Семеновичу ножку, и тот растянулся бы в коридоре самым глупейшим образом.

— Пройдемте, — снова козырнул прапорщик Синицын и сделал шаг в сторону, приглашая как бы к выходу.

— С вещами?

— Зачем же? Зачем вам теперь вещи? Все имущество поступит государству для оплаты вашего содержания под стражей и услуг по исполнению акции.

— Очень мило! Я же еще и оплачивать должен! — губы Аркадия Семеновича дрожали, дрожали руки и ноги, но в то же время выскочил в нем саркастический чертик. — Значит, теперь это акцией называется? А раньше, помнится, называлось «пустить в расход», «поставить к стенке».

— Да как вам угодно, так и называйте.

Аркадий Семенович с трудом поднялся и сделал два шага по направлению к двери, и тут такой болью отдалось в груди, словно за долгие-долгие годы суть его вросла в суть этой комнаты и сейчас неумолимый прапорщик Синицын отдирал живую плоть от плоти. Он оглянулся, лихорадочно отыскивая глазами, за что бы зацепиться — предлог какой-нибудь, чтобы продлить мгновение. На письменном столе, разбросанные, полузабытые, валялись листы рукописи.

— У меня же роман не дописан! — остановился он, с отчаянной мольбой глядя на прапорщика, как будто такой пустячный аргумент мог бы того остановить, отменить акцию!

— Ничего, — жестко сказал прапорщик, — мы вместе его сегодня допишем.

И вежливо, но настойчиво взял под локоть и повлек вон. И, проходя нетвердой походкой по коридору, Аркадий Семенович в последней надежде оглядывался на двери комнат-камер: не явится ли оттуда задержка? отсрочка какая-нибудь? Но все там было тихо и немо. Только за спиной слышался твердый шаг прапорщика Синицына. «А сапоги у него хрустят, как у Паши ботинки!» — само собой отметилось в голове Аркадия Семеновича, и тут провернулся, замкнулся еще один круг.

Пустынно было и на улице — пустынно и свежо в этот предрассветный час. Тонко просвистела где-то синица, затопали, заскребли лапками по карнизу второго этажа голуби, в основном же мир еще спал. С удивлением обнаружил Аркадий Семенович, что у подъезда не стоит «черный ворон» с решетками на окнах, да и вообще нет никакой машины.

— А где же машина?

— Расходы на бензин сметой не предусмотрены.

— Какой сметой?

— По каждой акции заранее составляется смета. В зависимости от служебного положения клиента, от партийности, от профсоюзного стажа. Существует несколько категорий. Вы идете по самой низшей, поскольку ни в каком учреждении не состоите и никакого положения вообще не занимаете. Вам машина не положена.

— Ах вот как! — обиделся Аркадий Семенович. — Кто же в таком случае идет по высшей категории?

— На провокационные вопросы не отвечаю, — сурово сказал прапорщик Синицын и подтолкнул слегка Аркадия Семеновича по направлению к станции метро «Петроградская».

И Аркадий Семенович пошел, заплетаясь ногами, однако, дойдя до угла, оглянулся на окна четвертого этажа. «Эх, выглянула бы, посмотрела!» — мысленно позвал он и придержал шаг, ожидая, что вот-вот появится там в окне силуэт, но ничего разглядеть было невозможно. А сзади уже напирал прапорщик, подталкивал.

Шли они по пустынным улицам, и в пустоте хруст сапог прапорщика раздавался необычайно громко, как будто проходил, по меньшей мере, взвод таких прапорщиков. Хр‑р, хр‑р! Хр‑р, хр‑р! Странно, что в окна не высовывались разбуженные этим хрустом люди, не любопытствовали. Ближе к метро стали попадаться ранние прохожие, но и они не останавливались, не оборачивались, словно не понимали, что происходит, куда это ведут человека. А ведь картина-то ясная, очевидная! Нет, отворачивались прохожие, кто боязливо, кто равнодушно.

У метро весело засветились лампочками автоматы с газированной водой, и Аркадий Семенович вдруг почувствовал ужасную сухость во рту.

— Мне бы водички, — произнес он охрипшим голосом. — Газированной.

Прапорщик Синицын кивнул согласно, моментально вытащил из кармана копеечку, как будто была она уже у него заготовлена, и протянул.

— Я бы с сиропом выпил. За три копейки.

— Не положено по вашей категории с сиропом, — отчеканил прапорщик.

— Эх, а вот у меня в романе... — вздохнул Аркадий Семенович, подставляя стакан, опуская копеечку в щель.

— Про ваш роман нам все известно.

Автомат крякнул, зашипел, но не пролилось из него ни капли — пропала копеечка.

— Ах, черт! — огорчился Аркадий Семенович. — А еще одна копеечка мне по смете не полагается?

— Не полагается. Терпите, скоро вам вообще ничего не понадобится.

— Вы говорите так, словно это благо.

— А что ж, в известном смысле благо. Это ведь смотря с какой точки зрения рассматривать.

«А может, и в самом деле...» — с тоской подумал Аркадий Семенович и глянул на стеклянные двери станции метро. Тусклый, серенький мир отражали двери, за ними же зиял провал, как в преисподнюю, слабо освещенный в этот ранний час.

— А позвонить можно? — спросил он просто так, чтобы оттянуть время, отсрочить хотя бы на мгновение.

— Да что вы, в самом деле! — рассердился прапорщик. — Позвонить, позвонить! Как будто не понимаете, куда мы идем! Как будто на прогулке! Мы с вами на службе, и каждый из нас выполняет свой долг.

— Вы что-то путаете. Это вы на службе, вы выполняете долг, а я...

— И вы, и вы! И вы на службе, и служба ваша кончится только тогда, когда вас вычеркнут из всех абсолютно списков. Да, представьте себе, даже покойники на кладбище считаются как бы на службе, пока они записаны в книге, пока числятся. А как же? Ведь государство платит персоналу кладбища за их содержание, расходует бумагу и прочее. Не так все просто, как вам кажется. И у вас есть долг, и состоит он в данный момент в том, чтобы идти, куда вас ведут, покорно и тихо, а не увиливать, не придумывать всякого рода задержки!