Палачи и придурки

— А там на последней странице.

— Ага, ага. Ишь ты! «Греческая тетрадрахма», «Сребреник Владимира». Надо же, серебро да золотишко! Ну-ка! — вдруг оказался висящим на груди Виталия Алексеевича фотоаппарат — заграничной какой-то, дорогой марки, со вспышкой. — Ты, Жора, позволишь? На память! — и защелкал фотоаппаратом, ослепил Георгия Николаевича. Из приобретенных недавно профессором у академика Апухтина каждую монету сфотографировал отдельно, остальные страницы снял общим планом. И вдруг потерял интерес к альбому, к коллекции: отодвинул, заозирался вокруг.

Особенно не на что было смотреть в кабинете Всеволода Петровича: стояли по стенам стеллажи с книгами, все больше медицинскими, безликими и скучными, висели две картины — одна большая в тусклой золоченой раме, изображающая обнаженную красавицу поразительно мощных форм, другая — небольшой пейзажик в простенькой раме. Красавица с картины смотрела прямо на Виталия Алексеевича и как бы загораживалась от него рукой, взгляд же ее молил: не трогайте меня! «Ишь ты! — усмехнулся следователь. — Не женщина, а прямо-таки комплект грудей и ягодиц!»

— Шурин твой и живописью интересуется?

— Да нет, не очень. Это, кажется, подарок, — Георгий Николаевич, стесняясь, прикончил уже одну бутылку пива и выбирал момент, чтобы приняться за вторую. Гордость не позволяла ему пить в открытую чужое пиво, хоть и предложенное.

— Подарок? — оживился Виталий Алексеевич. — Это кто ж такое бесстыдство подарил. Благодарный пациент?

— Не знаю. До меня еще было, — Георгий Николаевич как бы ненароком пододвигал руку все ближе к бутылке.

— Ладно, выясним. Дорогая, небось?

— Вряд ли. Впрочем, бог ее знает. А вот та, — он одной рукой указал на пейзажик, другой же словно бы нечаянно ухватился за бутылку, — та дорогая. Левитан. Подлинник.

— Ну?! Ска-ажите на милость! Подлинник! И сколько стоит?

— Вот этого не скажу, не имею представления.

— Да хоть примерно.

— Не скажу, не скажу.

— Выясним. — Виталий Алексеевич сфотографировал пейзаж Левитана, сфотографировал и обнаженную красавицу. — А что, Левитан тоже подарок?

— Нет-нет, семейная реликвия. От деда осталась.

— А-а! — разочаровался Виталий Алексеевич.

Он еще походил по кабинету, заглянул во все углы и в старинном дубовом шкафу обнаружил большую фарфоровую вазу хорошей, тонкой работы.

— Шикарная ваза! — покачал головой. — Тоже семейная реликвия?

— А вот это нет, — Георгий Николаевич рывком притянул к себе бутылку, прижал к груди, к сердцу. — Это уже подарок. Подарок благодарного ученика по случаю защиты кандидатской диссертации.

— Хо! Недурен подарочек! И кто тот ученик?

— Феликс Яковлевич Луппов. Друг дома и все такое...

— Ну-ну. Да ты пей пиво-то, пей! Мне нельзя, я на работе. Так ты уж допивай все, — Виталий Алексеевич отвернулся, достал из кармана записную книжку и долго писал что-то, поглядывая на картины, на вазу, на альбом с монетами.

«Нет, — тоскливо думал Георгий Николаевич, опрокидывая бутылку в рот, — не водопроводчик он!»

Кончив писать, Виталий Алексеевич юмористически посмотрел, руку ко рту рупором приложил, подмигнул и громким шепотом сказал:

— Извини, я в туалет!

Однако слышал Георгий Николаевич, как ходил он по другим комнатам, скрипел там паркетинами.

«Не водопроводчик!» — еще тоскливей замерло сердце.

«Та-ак! — довольно ухмыльнулся Виталий Алексеевич, вклеивая, подшивая в тоненькую папочку только что полученные из лаборатории фотографии. — За что люблю свою работу, так это за неотвратимость. Вот так, бумажка к бумажке — копится, копится дело, толстеет и пухнет, как ненасытный обжора, полнится вещественными доказательствами, и в один прекрасный момент — хоп! — прихлопнет человечка, захрустят его косточки! И никуда ему не деться, не увильнуть. Как только я вот этой рукой написал на папке: дело номер такое-то, фамилию, имя и отчество — все! И неотвратимо его настигнет кара. И запищит человечишко. Невиноватых-то у нас нет. Невиноватых людей вообще нет».

Он полюбовался на дело рук своих, попробовал папку на вес — легка еще была, невесома, но уже чувствовалась в ней упругость, неподатливость. Еще немного и заживет она отдельно, независимо ни от чьей воли. Заботливо и аккуратно завязал ее Виталий Алексеевич тесемочками, как будто запеленал младенца, спрятал в сейф и запер.

День сегодняшний, день, пожалуй, первый по-настоящему весенний, солнечный, был прожит не зря — хорошо поработалось, с пользой. Один штрих остался для его завершения, последний мазок. Он достал из стола пачку бланков повесток и на первом, самом верхнем, в строке после слова «Гражданину» аккуратно вывел: Луппову Феликсу Яковлевичу. Проставил число и время, номер кабинета и свою фамилию. Отделил его от собратьев, подержал в воздухе, любуясь. Экая метаморфоза! Ведь только что была простенькая, невзрачная бумажка, назначение которой едва намечалось: могла она быть употреблена на любое дело — в качестве салфетки, для памятной какой-нибудь записки и даже — пардон, пардон!... Но вот его, Виталия Алексеевича Блохина, волею превратилась бумажка в повестку, — предмет официальный, суровую и грозную посланницу от сурового и грозного учреждения. И ай как вздрогнет, затрепещет сердчишко получившего ее! Как недоуменно уставится, начнет вертеть и так и сяк, гадая: зачем? Зачем он «там» понадобился? И дрогнувшее сердчишко уже не отпустит до самого назначенного часа, ныть будет, и всю свою мелкую ничтожную жизнь человечишко перевернет, прокрутит в голове, вспоминая мельчайшие ее нюансы, за которые можно было бы его привлечь. А нюансов-то этих — ого-го! — сколько. И под каждый можно подвести статью. Право, очень полезная штука — повестка. Мозги прочищает, напоминает: смотри!

Да, невиноватых людей нет. И дело тут не в самом законе, а в том, насколько каждый отдельный индивидуум к нему приспособлен. Закон молчит, закон можно уподобить столбу, вкопанному в землю, вокруг которого привязанные веревочками ходят людишки. У одного веревочка подлиннее, у другого покороче, у третьего и вовсе коротенькая. И вот мы, работники правовых органов, призваны наблюдать, правильно ли они ходят, и чуть что — ап! — за веревочку его к столбу, к закону! И все так благоразумно построено, взаимосвязано. Люблю!

А человек... Что же человек! Человек — та же бумажка, и назначение его зыбко, неясно, пока на такой же вот безликой папке не выведется номер дела и не напишется фамилия, имя и отчество. И обозначаются сначала контуры человека, потом все ясней и ясней определяется его фигура, а потом уж и весь он как на ладони. Сожми только ладонь и...

Такие дела. За сим окончен рабочий день, да только не кончается с ним работа наша! Ненормированная. Двадцать четыре часа в сутки. Мы и во сне трудимся не покладая рук — работники правового фронта. Тянем и тянем. Уж коли вцепился в дело, то натужься, жилы порви, а вытяни. Такая работа.

Виталий Алексеевич встал из-за стола и на затекших слегка ногах прошел к окну. Там на скрытой от посторонних глаз стенке сейфа висело зеркало — в зеркале по выцветшей синеве неба плыли белые и упругие, как полные томления женские груди, облака. Сразу вспомнилась картина в кабинете профессора Чижа. «Хм!» — усмехнулся он и мужественное свое лицо приблизил к зеркалу. Синяки сквозь осыпавшуюся пудру проявились отчетливо, и пришлось смазать, обновить камуфляж. А в остальном ничего, сносно, вернулось лицо в прежние свои формы, те же приятные приобрело очертания. Но хотелось бы, ох как хотелось бы знать, что же произошло той ночью! Кто? — вот в чем вопрос.

— У-ух ты! — сделал Виталий Алексеевич изображению в зеркале козу.

Жениться бы! Ах как хочется тонкую, юную, чистую как... как незаполненный бланк. Без печати. Печати порока и неуемного вожделения. От таких, с печатями, уже тошнит.

Улыбка... Вот улыбка приобрела новое качество. Загадочный, таинственный блеск драгметалла. Средневековьем, алхимией повеяло, лихими корсарскими набегами. И валютными операциями.