Палачи и придурки

Обкомовский шофер Евсей Митрофанович ткнул в фельетон пальцем и сказал:

— При Сталине такого не было и не могло быть. При Сталине профессора сидели где полагается, знали свое место.

«А где им полагается сидеть?» — хотел спросить Егор Афанасьевич, но посмотрел на каменный профиль шофера и не спросил. Сам пробежал фельетон, пока ехали от дома до обкома и подумал: «М-мда, не Гоголь, не Марк Твен, но ничего, сойдет».

А во дворе профессорского дома в это время ораторствовала среди старух теща главного врача горбольницы:

— Вот они, профессора, академики! Совсем зажрались! Чего еще надо: машина за им каждый день приезжает, по заграницам мотается, не вылазит, барахла навез вон сколько! А еще и хулиганствует! Мой зятек с утра до ночи вкалывает, а и половины того не имеет!

Зять ее в тот момент стоял у раскрытой форточки, слушал и усмехался: «А ведь права тещенька! Давай, давай, маманя! Так его, сердешного!» Открывались форточки и в других квартирах дома, в котором, надо заметить, в основном проживали медицинские работники высоких рангов, труженики горздравотдела, и расцветали окна то просто веселыми, то злорадными, то ехидными улыбочками. Что ни говори, а все же приятно, когда коллега твой, собрат, пусть слегка, но споткнется, особенно если этот собрат вырвался вперед, имел наглость обогнать. Все мы бежим в одной упряжке, в одну линию, и каждый из нас ревниво косится на рядом бегущего, чтобы не забежал тот, не выскочил вперед. Зависть — коварная штука, завидуют все, но добрый человек позавидует и восхитится, у плохого же она превращается в злобу и ненависть.

— Квартеру четырехкомнатную оттяпал! — продолжала кричать теща во дворе. — Это за какие такие заслуги! За хулиганство? Алкоголиков плодить? Надо еще проверить, чем они там в этой квартире занимаются! Может, самогон варют и студентов спаивают! А то с каких же денег ихний Жорка каждый день пьяный шляется!

С раздраженным шумом распахнулось окно, и высунулась Марья Антоновна:

— Сама ты такая! И зять твой жулик и прохвост!

«Э-э! — спохватился главврач горбольницы. — А вот это уже ни к чему!»

— Мамаша! — крикнул он в форточку. — Прекратите сейчас же! Идите домой!

От криков этих проснулся, очнулся в своей комнате Георгий Николаевич. С трудом отодрал от подушки голову и ошалело уставился на окно. Но голубело окно тихим и ласковым весенним днем, мирно проплывали в нем разомлевшие от благости облака.

— Что? Где? — громко спросил Георгий Николаевич, однако никто ему ничего не ответил.

Накинув на тощее тело шелковый китайский халат с пагодой во всю спину — подарок Всеволода Петровича, — изрядно уже замызганный, он босые ноги вдел в тапочки и прошлепал на кухню, обнаружив там плачущую Марью Антоновну.

— Что-то случилось? — осторожно спросил он.

— Вот, читай, сын! — протянув ему газету, трагически запричитала Марья Антоновна, — Читай! Слушай этот позор! — она простерла руку к окну, — слушай, как поносят наш дом мерзкие люди! А ты никак не можешь взять себя в руки, на тебе лежит наш позор, сын! Ах, скорей бы мне умереть!

— Да, да, — кивал головой Георгий Николаевич, пятясь из кухни с газетой в руке, — я возьму, я учту...

Поскорей прошмыгнул в свою комнату, поплотней прикрыл дверь, сел на кушетку и непонимающе посмотрел на газету. Буквы вертелись и прыгали, устроили в глазах его дьявольскую чехарду. «Профессор-хулиган», — только и смог прочитать он заголовок. — Но при чем здесь я? Я еще не профессор. А, ладно! Потом, все потом!» и тут он повалился на кушетку прямо в китайском халате, зарылся в одеяло, в подушку. Щелкнуло, вспыхнуло, и улетел Георгий Николаевич в свое маленькое небытие, в свою бесконечность.

В это утро доцент Анвар Ибрагимович Ниязов ворвался в ординаторскую, неся пасквильную газетенку перед собой в вытянутой руке, как нашкодившего щенка за шкирку. Газетенка трепыхалась, старалась вырваться.

— А?! — закричал Анвар Ибрагимович, бешено вращая гуталиновыми зрачками. — Как вам это нравится! Что это, хотел бы я знать, а?!

Оказалось, однако, что никто еще газеты не читал. У Феликса Яковлевича Луппова какие-то негодяи сегодня ночью взломали почтовый ящик и выкрали всю почту. Он и размышлял перед приходом Анвара Ибрагимовича, рассказать коллегам об этом возмутительном факте или нет. Прикидывал, не может ли это каким-нибудь образом бросить на него тень. Решил, что нет, ничего, можно рассказать и раскрыл было уже рот, но в этот момент и ворвался Анвар Ибрагимович. Юлий Павлович Ганин прессу не читал по привычке, выработанной еще в застойные времена, и хоть и слышал сегодня отовсюду, что газеты и журналы стали интересней романов, изменить привычке своей уже никак не мог. Николай Иванович Ребусов читал все, но «Правда Благова» ему сегодня еще не подвернулась под руку. Александр же Григорьевич Вульф вообще презирал всякую прессу и читал только специальную литературу.

— Читайте! — Анвар Ибрагимович брезгливо швырнул газету на стол, и та, слабо зашипев, поползла, поползла к краю, словно намереваясь юркнуть под стол. Но доцент прихлопнул ее рукой и ткнул толстым волосатым пальцем в жирно набранный заголовок: «Профессор-хулиган!» И пока читал Александр Григорьевич фельетон вслух, иронически вычертив правую бровь на своем высоком лбу, смешливо фыркая и останавливаясь, кружил доцент в ярости по ординаторской, пинал нерасторопные, нарочно понаставленные на пути его неукротимого бега хрупкие канцелярские столы. Столы по-поросячьи взвизгивали и разбегались. Закончил читать Александр Григорьевич — иронический человек — и весело уставился на Анвара Ибрагимовича.

— Действительно: что это? Спрашиваю я вас в свою очередь. Где вы взяли такую смешную вещь? Это не может быть серьезно, это розыгрыш. Шутка.

— Шутка?! Такие шутки продают на каждом углу! Три копейки штука!

— Подождите, коллеги! — приподнялся на цыпочки, руки воздел успокаивающе Юлий Павлович Ганин. — Давайте разберемся. Когда имел место сей удручающий инцидент? В понедельник. В понедельник наш высокочтимый шеф с утра пребывал в обкоме по известному нам делу. Это раз. Во второй половине дня он неотлучно находился в клинике, чему все мы свидетели. Значит он просто физически не мог где-то кого-то спаивать, вести... не знаю там куда... на баррикады...

— Да о чем вы вообще говорите! Вы вдумайтесь: шеф и какие-то там к черту пьяные демонстрации! Абсурд! Унизительно даже доказывать обратное!

— Это-то понятно, но я, так сказать, наперед, если возникнет необходимость.

— Не может возникнуть такой необходимости!

— Нет, это какой-то дурной сон! Фантастика! Братцы, или я чего-то не понимаю?

— Может, существует другой какой-нибудь Всеволод Петрович Чиж и произошла накладка?

— И тоже профессор, и тоже кардиохирург? Нет такого в нашем городе.

— Что гадать! Надо срочно писать опровержение!

— Надо всем пойти в редакцию и...

— И?..

— А набить им всем морды! И в первую очередь автору!

— Вы уверены, что мы им, а не они нам набьют?

— Хватит! Что за неуместные шутки! Надо немедленно что-то предпринять! Мое мнение: написать опровержение.

— В суд подать! За клевету!

— Одну минуту! — Феликс Яковлевич Луппов, в раздумье до сих пор расхаживавший, платочком вытер заслезившийся глаз и этим же платочком взмахнул, как белым флагом, прося внимания. И все умолкли, ожидающе на него глядя, — Вне всякого сомнения, мы напишем в газету опровержение, — тихим, ручейковым голосом начал Феликс Яковлевич. — Если надо, мы подадим в суд! — вдруг громыхнул он во весь голос и белый платочек как-то так скомкался и исчез в кулаке и кулак повис в воздухе над пресловутой газетенкой, и опустился на нее, и бумажный стон раздался в ординаторской. — Но, товарищи, что мы в данную минуту обо всем этом знаем? Мы ничего не знаем. Откуда взялся фельетон? Что это ложь, сомнений никаких не может быть. И однако. Почему? Почему именно Всеволод Петрович? Почему именно в тот день, когда... Ну вы понимаете, о чем я говорю.