Страница 96 из 109
Дом № 965 по Пятой авеню выглядел гораздо более изысканно, чем старый «дом, полный ужасов» по адресу 932. Друг Шиффа сэр Эрнест Кассель стал его художественным наставником, а в освещенных шкафах гостиной была выставлена прекрасная коллекция майолики и старинного фарфора, которую сам лондонский финансист подарил Шиффам. Сэр Эрнест помог Шиффу собрать хорошую коллекцию картин французской школы XIX века — «Придерживайся школы, придерживайся школы», — напоминал ему сэр Эрнест, — а также великолепную коллекцию восточных нефритов и кристаллов. Единственными реликвиями старого дома были портреты Якоба и Терезы Шифф и бронзовый барельеф Августа Сен-Годенса с изображением двух детей Шифф, для которого Фриду и Морти заставили позировать в течение всего рождественского праздника.[59] Сэр Эрнест не без труда добился изменений в стиле Шиффов. Якоб неоднократно жаловался на «экстравагантность» и «излишнюю роскошь», отказывался тратить деньги на ту или иную вещь, которую хотел купить Эрнест.
Якоб тоже был прав, говоря о склонности Морти к экстравагантности; несмотря на все усилия отца приучить его к бережливости, Морти стал немного транжирой. Став партнером Kuhn, Loeb в возрасте 23 лет, Морти стал очень общительным и присоединился к той группе, которая в послевоенные годы стала известна как «международный набор». Несмотря на дальтонизм, Морти питал неутолимую любовь к живописи и приводил в отчаяние дилеров, которые говорили, что никогда не смогут показать Морти Шиффу второсортную работу и убедить его в том, что это шедевр. Морти создал коллекцию произведений искусства, книг, переплетов и мебели, которая со временем была оценена почти в миллион долларов. Он построил огромный дом на сотне акров земли в Ойстер-Бей (Лонг-Айленд), соседом которого вскоре стал Отто Кан, и перестроил еще один старый дом в Париже. Времена, когда он покупал велосипеды, новые или подержанные, давно прошли. На самом деле, к огорчению Якоба Шиффа, сэр Эрнест стимулировал расточительность Морти. «Знаешь, — сказал однажды сэр Эрнест Фриде, — я скорее поощрял траты Морти, потому что считаю, что мужчина должен научиться тратить изящно, но не показушно. Твой отец, как ты знаешь, не всегда разделял мои взгляды».
Теперь дети и внуки были созваны в большой дом на Пятой авеню, чтобы ожидать неизбежного, в чем они были уверены. В ожидании они шепотом рассказывали о том, как за два дня до этого старый джентльмен настаивал на соблюдении поста в Йом-Кипур. Пост человека, который в детстве залез в водосточную трубу, чтобы избежать урока иврита, казалось, придавал концу жизни Якоба Шиффа, тихо наступившему 25 сентября, тоже некую благочестивую логику. В молчании семья прошла мимо, прощаясь. На следующее утро газета New York Times посвятила его карьере первую и вторую страницы.
Похороны были необычным событием, но не из-за их пышности и великолепия, хотя и этого было предостаточно, и не из-за веса свидетельств, которые сыпались из уст глав государств, правительственных чиновников, общественности и прессы, хотя и этого тоже было предостаточно. Она была поразительна по силе эмоций, охвативших тысячи скорбящих во время церемонии. Евреи, пережившие погромы в России, чувствовали себя обязанными жизнью непосредственно ему. Для миллионов людей, никогда не видевших его, знавших его только как основателя Американского еврейского комитета и руководителя Объединенного распределительного комитета, его имя означало спасение. У храма Эману-Эль, по обеим сторонам Пятой авеню, стояли люди, многие в бородах и шайтанах. Евреи из Нижнего Ист-Сайда, которых Шифф считал своим долгом навестить, теперь пришли пешком, чтобы попрощаться с ним. Толпа стояла в благоговейном молчании, некоторые плакали, многие стояли на коленях в молитве. И богатые, и бедные были охвачены общим чувством утраты, и, когда груз медленно спускался по ступеням храма, казалось, весь город погрузился в тишину.
В прессе появились обычные спекуляции по поводу размера его состояния. Оценки варьировались от пятидесяти до двухсот миллионов. На самом деле его состояние составляло около сорока миллионов долларов. Понятно, что за свою жизнь он раздал гораздо больше этой суммы.
В двадцатые годы прошлого века стало казаться, что Якоб Шифф был одним из последних благочестивых евреев в немецкой еврейской аристократии. Казалось, что с уходом Шиффа все могли немного разогнуться и, не опасаясь его недовольства, принять гиюр. В 1920-е гг. произошло обращение ряда селигманов, которые стали методистами, унитариями, епископалами, христианскими учеными и римскими католиками. Отто Кан, который в частном порядке стал говорить, что «святой Павел, святой Франциск и Иисус — три величайшие фигуры в истории», подумывал о том, чтобы стать католиком, и начал «приуменьшать» свое еврейское происхождение. (Согласно апокрифической, возможно, истории, которая долгие годы циркулировала в толпе, двух дочерей Отто Кана, Маргарет и Мод, тщательно скрывали от того, что они еврейки; когда озорная французская гувернантка сообщила им эту новость, обе маленькие девочки бросили подносы с завтраком на пол и несколько часов проплакали в своей комнате). Смешанные браки стали неожиданно модными, а когда они случались, то, как правило, еврейский партнер проходил гиюр — хотя, по крайней мере, одна нееврейка, вышедшая замуж за Селигмана, стала еврейкой после «раввинистической ванны».
Вместо гордости Якоба Шиффа за свою веру, среди евреев высшего класса стало проявляться некое двойственное отношение к своему религиозному наследию. Временами можно было подумать, что на одном дыхании они евреи, а на другом — неевреи, что быть евреем или нет — это все равно что выбирать вилку для нужного блюда за ужином. Даже те, кто прошел гиюр, считали неправильным отрицать, что они евреи, и создавалось впечатление, что они рассматривают еврейство не только как религиозный, но и как расовый вопрос. В то же время они не считали нужным «подчеркивать» свою принадлежность к еврейству, считая это «личным» делом, подразумевая, что еврейство — это все-таки чисто религиозное дело.
Для еврея жизнь в двух общинах всегда была в некотором роде напряжением. Когда грани между этими общинами начинают стираться, неизбежно возникает определенная путаница в чувствах и лояльности, и никогда это не было так очевидно, как когда третье поколение немецких евреев достигло зрелости. Молодой Уилл Гуггенхайм был не единственным человеком, который питал иллюзию, что он не совсем еврей. Сын Адольфа Левисона, Юлиус, лелеял ту же фантазию, как и внук Джозефа Селигмана, Джозеф II.[60] В Германии старший из Варбургов — брат Феликса, Аби — после дерзкой женитьбы на язычнице начал распадаться. Было ли это давление, связанное с попыткой соответствовать обеим общинам, которое делало такого человека, как Аби, чужим в каждой из них? Вместо религии Аби Варбург начал подменять ее астрологией. Он стал одержим своими личными увлечениями, среди которых было изучение примитивных культур. Он стал навязчивым коллекционером книг и автором статей на такие разные темы, как гобелены, почтовые марки «как символы политической власти», танцы индейских змей, примитивные религии и суеверия, живопись и театральные рисунки. Его библиотека в итоге насчитывала около шестидесяти тысяч томов и двадцать тысяч фотографий, в основном связанных с возрождением греческой античности. Он также собрал замечательную коллекцию фотографий, посвященных сохранению символизма в веках, что удивительным образом напоминает исследования Зигмунда Фрейда, которые проводились примерно в то же время.
При всем этом беличьем коллекционировании Эби был неудовлетворен, беспокоен. Во время Первой мировой войны у него случился нервный срыв, от которого он так и не смог полностью оправиться, и, по словам членов семьи, у него развился ряд «фобий», одной из которых были другие Варбурги. Он винил Варбургов в том, что был евреем, — вполне разумный вывод — и был убежден, что два его брата-американца, Феликс и Пол, ставшие такими богатыми благодаря бракам с Лоебами и Шиффами, поступают с ним несправедливо в финансовом смысле. Все свободное от коллекционирования время он тратил на написание длинных и горьких писем родным, в которых излагал свои претензии. Бывало, что одно упоминание о братьях приводило его в неконтролируемую ярость, и в такие моменты только мягкосердечный Феликс, которого он очень любил, казалось, мог его успокоить. «Создавалось впечатление, — задумчиво говорит один из членов семьи, пытаясь разгадать бедного Аби, — что он ненавидел быть Варбургом и в то же время не мог избавиться от того факта, что он Варбург». Аби умер в Гамбурге в 1929 году. Его жене, Марии, удалось несколько лучше сохранить свою часть смешанного брака. Наблюдая за приходом Гитлера к власти, она начала потихоньку организовывать вывоз коллекций мужа в другие места. Через американского консула в Берлине племянник Аби, Эрик Варбург, организовал отправку материалов в Англию. Потребовалось 535 ящиков на двух небольших пароходах «Гермия» и «Джессика», чтобы доставить коллекции Аби по Эльбе, через Северное море в Темзу, где они составляют основу библиотеки Института Варбурга при Лондонском университете. Во время погрузки вдова Аби, Мэри, угощала чаем и бутербродами на пристани упаковщиков, которые были настроены антинацистски.
59
Копия висит в музее Метрополитен.
60
Его трагическим решением стало самоубийство, как это сделал в 1912 году его двоюродный брат, Вашингтон Селигман.