Цугцванг

— Che peccato. E lei ci ha provato così tanto…(Какая жалость. А она так старалась… — итал.)

Чувствую себя дурой, а тот факт, что я не понимаю ни слова, утрирует ощущение полного социального отрыва, коим меня изо всех сил стараются попрекнуть. Итальянский не входит в список языков, которых я знаю, что в этом доме явно считается моветоном. Адель то вон подтверждает, я ведь прекрасно слышу ее не очень то и старательно подавленный смешок, из-за которого краснею только сильнее. Не хочу, но все равно бегло цепляюсь за Максимилиана, будто он сможет мне помочь, право слово. Нет, не сможет, да и какое ему дело? Он уставился в сторону, поджав губы, бесится.

«Наверно считает, что я в очередной раз его опозорила…»

Это неприятно, но мне остается только наблюдать за тем, как он переводит взгляд на сестру и отвечает ей также загадочно:

— Smettila, Mara. Adesso. (Прекрати, Мара. Сейчас — итал.)

«Вообще-то, как бы не очень вежливо говорить на другом языке, если хотя бы один человек за столом его не понимает. Или это правило этикета они игнорируют?! Как удобно…»

Складываю вилку и нож на тарелку, как учила мама, крест на крест, что означает: блюдо мне не понравилось. И снова вызываю смешок…

— Чтобы выказывать свое «фи», надо для начала выбрать правильные приборы, милая. Или это "просто так", а может от скуки? Нечем заняться?

«А тебе нечем заняться, старая морда, кроме как следить за мной коршуном?!» — очень хотелось ответить, но я не делаю этого.

Привычно отворачиваюсь к прозрачным дверям, ведущим во внутренний дворик, где искрится зима. Не провоцирую, не ведусь, но на самом деле ей не нужно это. Марина уже нашла повод, и теперь уцепилась за него так крепче бультерьера, который уж точно не разожмет челюсти…

— Макс, милый, она у тебя немая что ли? Или ты так жестко трахнул ее в рот, что повредил голосовые связки? Поаккуратней надо с игрушками…

Слова попадают в цель, я ведь чувствую эти ровные линии порезов на своем сердце. Мне больно и ужасно неприятно, как будто облили чем-то вонючим на глазах у целой толпы, которая только и ждет, требует зрелище и крови. При том исключительно моей.

— Прекрати, — вмешивается Михаил, но Марина усмехается.

— Что такого? Макс ведь действительно никогда не был бережным ребенком…да и разве я сказала что-то обидное? Судя по ее сестре, быть шлюхой в ее крови. Это скорее…

Звучит жесткий удар, от которого даже приборы подпрыгивают, но я не оборачиваюсь и не смотрю. Мне нельзя. Если я перестану фокусировать взгляд на сугробах, точно разревусь.

«Наверно и она все знает…Ген шлюхи, звучит знакомо. Ха! Нет…не смей рыдать, не смей! Только не здесь. Не перед ней. Не перед ними всеми!»

— …Констатация факта, — все равно оканчивает свою мысль, а потом издает смешок, — Поспокойнее.

— Мы собрались здесь обсуждать Лилиану? Сомневаюсь. Давайте перейдем к делу наконец.

— Ладно, — неохотно соглашается Марина после паузы, а потом ее голос теряет всякую игривость, — Что сейчас происходит? Какие у нас результаты?

— Я столкнулся с парочкой весомых препятствий.

— Какого рода?

— У меня не получается незаметно встретиться с Георгием и Малиновским, а это сделать нужно, если мы действительно хотим уничтожить нашего отца.

«ЧТО?!»

Я резко оборачиваюсь, расширив глаза, и сразу сталкиваюсь взглядом с Максимилианом, будто он только того и ждал. Хмурюсь, потому что так, походу дела, и есть.

«Вот зачем я здесь!» — пазлы встают на свои места, — «Вот почему он хочет, чтобы я это услышала! Он хочет, чтобы я знала! Хочет, чтобы я увидела причину!»

Его взгляд все подтверждает. Он молчит, но я вижу: так и есть.

«Вот что они все задумали…»

— Боже, может хватит? — Марине все неймётся, — Если ты не в состоянии провести без этой задницы ни один разговор, может посадишь ее себе на колени, чтобы она тебя обслужила и…

Максимилиан резко вскакивает, раздувает ноздри, но…если честно, то я уже не здесь. Уставившись в тарелку, я начинаю действительно складывать все пазлы воедино.

«Они хотят содействия Лили, но знали так же хорошо, как я, что просто так она не пойдет на заговор, потому что трусиха. Тогда они решили использовать меня, как гарант, чтобы контролировать ее, давать задания "внутри" и направлять…Твою мать, а самый треш в том, что…это я все начала…»

Меня накрывает с головой осознание, что все это — моя игра, моя партия, на моей доске и с моей подачи.

Я не могу дышать.

Вокруг, как сквозь толстенный слой ваты, слышу оры, боковым зрением вижу, как махают руками Александровские, но мне так насрать — я действительно не могу сделать ни одного вдоха. В груди сдавливает, руки трясутся, меня бросает то в холод, то в жар. Накатывает тошнота…

«Мне нужно на…нужно…нужно…срочно…»

Встаю, как в бреду, хватаюсь холодными, мокрыми пальцами за ручку, выскакиваю на улицу. Поскальзываюсь. Сердце так долбит в груди, я буквально чувствую, что оно сейчас взорвется, а в голове, как картинки старого кинофильма, возникает наше прощание с Костей и Ханом…

17; Июнь

Мы спустились с Ханом и Костей вниз, а теперь стоим у их машины. Хан абсолютно серьезен, чего от него ожидаешь редко, долго смотрит мне в глаза, но потом срывается и дергает головой.

— Ну и?! Долго будешь издеваться?!

Я усмехаюсь — нет, недолго. Разговор, который мы начали о разрушении еще одном империи у меня дома, как раз подоспел к своему логическому продолжению.

— Всегда нужно бить по слабым местам. У Петеньки…

— Не называй его так, — кривится Хан, а Костя со смешком кивает.

— Точно. Звучит просто жутко…

— …Это эго, — с нажимом перебиваю, расправив плечи, чтобы придать себе важности, — Его я использовала против Ревцовых, но есть еще кое что. Его самая любимая жемчужинка — Адель.

— Что ты сделала? — тихо переспрашивает Костя, на которого я перевожу взгляд и пожимаю плечами.

— Я уже очень долго капаю ей на мозг, чтобы настроить против отца. По каждой ситуации, когда они ссорятся, даже подпихиваю ей разные исторические издержки, где дети объединяются против родителя с целью получить свободу от его безумных решений.

— Прости…что? — заикаясь переспрашивает Хан, а я жму плечами.

— А что? Их намного больше, все они — личности состоявшиеся, и вряд ли их устраивает этот дикий, безумный контроль. Думаю, что они его ненавидят. Адель в принципе ни на что сама неспособна, но в ней души не чает Алексей, а она умеет получать желаемое. Думаю, что в скором времени начнутся разговоры…

— Амелия…

— Империя лучше всего рушится изнутри, мои дорогие, а не снаружи.

18; Декабрь

В ушах все еще звенит эта фраза: «Империя лучше всего рушится изнутри, мои дорогие, а не снаружи…»

«Господи, какой же я была дурой…во что я влезла?!» — не оценила все риски, не рассмотрела обстоятельства, перспективы, при которых меня вытащат из тени против воли… — «Прав был Хан, когда говорил, что я еще слишком юна и слишком спесива…Я все это заварила сама…»

А потом меня тошнит…

Я хватаюсь за забор, немного отхожу в сторону, присаживаюсь на корточки, потому что еле дышу. Стараюсь изо всех сил, пялюсь на белый снег в надежде, что он поможет, как вдруг чувствую, что меня обхватывают руки со спины. Меня пытаются поднять, но я намертво вцепляюсь в забор и пищу что-то нечленораздельное. Оказалось, что плачу. Ха! Я даже этого не заметила, но на мои ладони ложатся хорошо знакомые руки, и теперь это уже неважно. Максимилиан буквально отдирает меня от моего якоря, резко разворачивает на себя и орет, встряхнув от души.

— Ты совсем больная что ли?! На улице минус и…

— Отпусти!

Я не в адеквате, предупреждаю сразу. Начинаю извиваться, вырываться, но все зря, и тогда я иду на крайность. Место, куда ему попала пуля, помню отлично, поэтому безжалостно, со всей силы, вонзаю туда палец. Работает! Максимилиан взвывает от боли, с силой отталкивает меня, и я падаю в снег, но это куда лучше, чем чувствовать его рядом. Я не готова сейчас чувствовать вообще никого, потому что хочу убежать от разочарования — это какая-то больная агония, не иначе как.